Витенька - [56]

Вечером, когда все были дома, а Витек выступал где-то со своим джаз-оркестриком, зазвенел телефон. Борис Михайлович притушил звук в телевизоре и неохотно вышел в прихожую, снял трубку.

— Вовка застрелился.

— Але, але! Наташа! Але! — алекал, продувая трубку, Борис Михайлович.

30

Вовка лежал в гробу как живой. Гроб на столе стоял. Особенно живая была каштановая челка, хорошо подстриженная. И Вовкины губы. У мертвых таких полных и пухлых губ не бывает. И даже цвет лица был обычный, живой, И самое странное, что весь он был обложен цветами, даже вокруг головы лежали цветы. Одно только… вот тут Витек понял, что все правда, что Вовка уже действительно мертвый. Это — глаза, то есть не глаза, они были закрыты, а веки. Веки хотя и закрылись, но не обтягивали глазное яблоко, как это положено, а вроде примялись немного и жалко сморщились. Вот веки, они были жалкие, беспомощные, не Вовкины. Теперь уж он не встанет. А то все казалось, что это игра какая-то, какое-то притворство никому не нужное. И вот веки говорили, что не притворство, что это на самом деле конец. Он лежал, и ничто в нем не шевелилось, как будто окаменел. А мать, то есть Наталья, исплакавшись, сидела у Вовкиной головы. Облокотившись о стол, где стоял гроб. Ни к чему были ее красные ногти, длинные, необрезанные. Она не плакала, но ресницы ее были слипшиеся, значит, все с ней уже было, и теперь она сидела пустая. Если на нее со стороны посмотреть, на улице например, никогда нельзя подумать, что с ней может случиться такое горе. Она довольно молодилась еще, красила губы, делала яркий маникюр и вообще молодилась. Увидишь такую, и даже мысль не придет в голову, что у нее может быть что-нибудь такое, а вот пойти бы вслед за ней по улице, под арку пройти вслед за ней, в подъезд, подняться вслед за ней на лифте, войти в квартиру, а тут гроб, Вовка, сын ее, лежит в гробу. Вот такая обманчивость. Был тут с утра и сам Пальцев, отец Вовкин, скомканно попрощался с мертвым сыном и ушел, вывели его, потому что Наталья не хотела, чтобы он был, она ударилась в такую истерику, что кинулись ее держать, а его вывели, уговорили уйти, не могла она видеть его у Вовкиного гроба. Такая суматоха поднялась с Натальиными криками, истерикой, и только один Вовка лежал без движения, спокойно, как будто ничего в комнате вокруг него не происходило.

Тогда еще Витек пригласил смешного писателя, прощальный утренник устроил для Вовки. Писателя этого уже нет на свете, а теперь вот и Вовки уже нет. Девочка из четвертого «Б» класса, оказалось, тоже его любила, и уходить из школы не было нужды. Он не мог без нее жить, и она, хотя была тоже ребенком, видно, поняла Вовку и полюбила его, и вот теперь, уже девятиклассница, уже вполне женщина, юная женщина, почти ребенок, тоже стояла в комнате и смотрела, совершенно не веря в это, на неподвижно лежавшего в цветах Вовку. Когда вошли Мамушкины, она открыто, не скрываясь, прямо у входа в комнату подалась к Витьку, положила нежные и бессильные руки ему на плечи, голову положила к нему и затряслась, заплакала беззвучно, замочила холодную Витенькину щеку слезами. Витек сильно смутился и не знал, как ее успокоить и что надо делать с этим вообще. Его спасал покойник, при нем совсем ничего не надо было делать, Витек просто стоял с остановившимися глазами, а Вовкина девчонка плакала у него где-то на ключице, или на плече, или на щеке. Потом она в конце концов так же молча оставила его и встала к стеночке опять смотреть на гроб, где лежал Вовка.

Борис Михайлович и Катерина, когда вошли и остановились, были тут слишком хорошо одетыми и слишком толстыми, как-то неприлично для этого случая толстыми. У Катерины тут же ручейками полились слезы, и нечем было их вытирать. Раздевшись в прихожей, она оказалась в нарядном платье, в темном, и не было ни платка, ни сумки, чтобы достать оттуда платок. Слезы текли у нее беспрерывно. Она по-матерински была вся поглощена Вовкиной смертью, стояла, плакала и ничего не думала. А Борис Михайлович все время вспоминал. Вспоминались хорошие минуты, когда они были еще молодые, помоложе, и встречались часто, и вот… Он вспомнил, как в школу отводил Вовку и Витька. Катерина с Борисом и Наталья вместе шли в школу, вели ребятишек, с букетами цветов, а Вовкиного отца тогда не было с ними. И заявление, как сейчас помнит, писали вместе, у Мамушкиных. Директору школы номер такой-то, от Мамушкина, от Пальцевой, каждый свою писал фамилию, а дальше одинаково писали. «Прошу Вас зачислить моего сына в первый класс вверенной — именно вверенной, на этом Борис Михайлович настоял, — вверенной Вам школы». И Наталья послушалась, тоже написала «вверенной Вам школы». А потом Наталья играла у них на пианино, а до этого Вовка с Витьком железными распрямителями порубили крышку. А Наталья рассказывала, как Вовка на отца кричал: «Прочь, тиран!» Еще в детском садике был, а кричал, когда отец появлялся и ему приходило в голову воспользоваться своими отцовскими правами. «Прочь, тиран! — кричал Вовка. — Я расскажу твоей жене, как ты мучаешь меня!» Все смеялись, и Наталья смеялась. Вспоминал Борис Михайлович и все время возвращался к лежавшему неподвижно в цветах мальчику Вовке. А еще хотели бежать из дома, во втором или в третьем классе. Катерина нашла список, который писал Витек и Вовка. Они записывали, что надо взять с собой. Десять метров веревки (зачем десять метров веревки? Ни Вовка, ни Витек не могли потом ответить, но для чего-то она была нужна им, эта веревка), десять коробков спичек, рюкзаков два, сахару — два кило, иголка и нитки, черные и белые, книжка «Расскажите мне про Сингапур» — одна штука, мыло — два куска, сухарей — побольше и так далее, целая страница. Катерина нашла эту страницу, и побег не состоялся. Бежать собирались не насовсем, а только на теплое время. Куда бежать? На Волгу, а там уплыть куда-нибудь. Теперь лежит. Из ружья застрелил себя, на квартире у товарища. Приспособился и жаканом, пуля такая есть для охоты на лосей, выстрелил в сердце. Приятель в туалете сидел, вылетел оттуда пулей, но Вовка уже лежал весь в крови, уже поздно было.