Витебский вокзал, или Вечерние прогулки через годы - [55]

26 февраля. Приехал, как всегда, рано утром. В гостинице "Минск" меня устраивать не захотели, сказали (дежурные администраторы меня знают): "Берите ключ - и сами открывайте ваш штаб"…

В маленьком номерочке почти под лестницей - писательская "штабная землянка", как я ее окрестил. Начальник штаба - Иван Шамякин… Сидел, ждал. После восьми появился он, за ним следом Вертинский, Гречаников, Макаль, Столяров, который отвечал за размещение гостей. Надо было встречать москвичей, и я оказался для этого тоже нужен… Ходили приветствовать, вручали папки сувенирные и ключи от номеров…

Очень был прост С. С. Смирнов (с ним его встречавший Алесь Махнач). Приятен С. Баруздин. Шамякин предложил мне с кем-нибудь встречать Софронова. Я отказался. "А-а-а, – сказал Шамякин, - я понимаю, у тебя же есть твой литературный крестный батька - встречай его…" И я встречал Константина Симонова.

…Постаревший, даже чуть глуховатый, он, кажетея, был все время где-то далеко. В номере познакомил с женой Ларисой Алексеевной, дочерью генерала Жадова, который когда-то изменил одну букву в фамилии: "и" на "а"… Вряд ли он помнил то, что хорошо помнил я о том далеком сентябрьском дне нашей встречи. И все же, когда я сказал, что это было 20 лет назад, он, шутя: "Не отметить ли нам дату? Где отметим?.." Я серьезно: "В Витебске!" Он улыбнулся: "Ну это мы еще решим: в Витебске, Минске или Москве… А вот что будем делать с фамилией? Если Вы считаете (и я согласен), что я Ваш крестный, надо подумать, может, мне добавить "-ич" или Вам отбросить, но тогда получится Симанов. ." И тут уже мы все втроем рассмеялись… А Лариса Алексеевна сказала, чтобы я говорил погромче (Симонов все время приставлял руку к уху)… Когда я забывал об этом, Симонов наклонялся и переспрашивал: "Лариса, что он сказал?" Но говорил я мало. Слушал, Разговор шел больше о живописи, чем о литературе. Лариса Алексеевна готовит монографию о поисках и новаторстве художников первых послереволюционных лет. И много места в ней занимает витебский период Казимира Малевича, Эль Лисицкого и других художников. Обоих интересовало: есть ли в Витебском архиве документы, протоколы заседаний Уновиса, экспонируются ли в местном музее картины, созданные в двадцатые годы, помнят ли в городе о Марке Шагале. О художниках, вообще об искусстве Константин Михайлович рассуждал со знанием дела, глубоко разбираясь в тонкостях мастерства… Я узнал, что монография уже готова, но ее никто в стране не собирается издавать. И Симонов (он почетный член Академии искусств в Берлине) уже "принял меры" (он так и сказал), чтобы монография вышла в Германии на немецком языке. А пока он написал большую статью о Малевиче, которая появится в журнале "Наука и жизнь", возможно, еще до конца этого года…

Неожиданно для меня вдруг спросил, какие бы я мог вспомнить детали - названия довоенного Витебска. И объяснил, что собирается дописать повесть "Софья Леонидовна", в которой главная героиня каждое лето проводит свой отпуск у сестры в Витебске. Я назвал ратушу, Смоленский базар, Замковую улицу, Успенскую горку, Марковщину, фабрику "КИМ", старый трамвай. Константин Михайлович послушал и даже что-то записал…

В отличие от Софронова, когда заполнял анкету, сказал, что поскольку он приехал с женой, а Союз не обязан за нее платить, "вот деньги на ее обратный билет"… Столяров, который при этом присутствовал, пытался что-то возразить, но Симонов, спросив, сколько стоит билет, положил нужную сумму за два билета.

"А я родился в Минске!" - гордо сказал Софронов… Потом уже, во время поездки по городу, когда я заговорил с Борисом Васильевым (мне хотелось с ним заговорить), и он сказал о своих и жены родственных связях с Минском, а я пересказал слова Софронова, Васильев спросил: "Ну и как, возрадовался Союз писателей от такого сообщения? Не провалится ли от стыда белорусская писательская организация, приобретя такого земляка?.."

Грибачев, когда вручали папки, даже не поблагодарил. А Чаковский спокойно курил громадную гавайскую сигару…

Через несколько часов в ЦК была встреча. Все приехали, не было лишь Михайлы Стельмаха. И мы с Вертинским заехали за ним в гостиницу. Он спокойно сидел и ждал, когда за ним зайдут… Утром, когда распределяли гостиницу, всех московских "китов" разместили в "Минске", остальных - в "Юбилейной". Я остался "при штабе" в "Минске" и договорился, что номер для Василя Быкова будет рядом…

Днем мы, "штабисты" (Гречаников, Вертинский, Макаль, Столяров), вернулись в гостиницу и, прихватив Быкова, который уже ждал в номере, поднялись обедать в ресторан "Минск"… Заказывать взялся Макаль. Но инициативу перехватил Быков. Он заказал коньяк и водку, которую мы с ним вдвоем распили, остальные пили коньяк. А когда опустели графинчики и надо было рассчитываться, все начали "скидываться". Но инициативу снова захватил Быков. Он отодвинул денежную стопку и положил свои 25… Потом все разбежались по своим делам и своим домам, а мы, "приезжие", остались вдвоем и зашли ко мне в номер…

Я думал, что уже все в порядке в его жизни. Но Василь рассказал, что "Волчьей стае", которая выходит в Минске, сняты 3 страницы будто бы по чисто полиграфическим причинам. А повести его все короткие, и каждая страница, даже абзац значат так много. Я сказал и не очень разумно: "Так сними целиком, откажись от издания, может, тогда задумаются…" Он как-то странно на меня посмотрел и ничего не ответил… Рассказывал еще, как оплачиваются зарубежные издания: совсем мизерные суммы, буквально 50-60 р. получается за книгу - грабеж… Рассказал, как живется в последнее время, материально неплохо… Вспомнил, как прежде в трудные времена помогали (и даже материально) Симонов, Бакланов, Бондарев… Спросил у него, как он относится к богомоловскому роману, не кажется ли ему, что герои "В августе сорок четвертого" - "антибыковские"… "Нет, не кажется, - сказал он. - Роман нравится"… Автора он знает, знаком. Немножко странен ("А не странен кто ж?")… Немножко болезнен… "По своим соображениям, своим принципам не хочет вступать в Союз писателей"… Говорили о кино, об экранизации его повестей. Считает, что в кино (в отличие от театра) хоть что-то получается… И вдруг: "О войне больше писать не буду". Я промолчал: знаю, это он уже говорил, и снова писал о войне, находил новых героев в новых обстоятельствах… А в общем я понял: ему пора привыкать к новой роли не писателя-страдальца, а писателя, которого хвалят и издают… А это трудная роль, может, труднее, чем страдальческая…