Витающие в облаках - [97]

«Хорошо утрамбована», — бормотал Дональд, у которого сохранилась речь, хотя почти все остальное было отнято. Он, вопреки обыкновению, привязался к новой сиделке. Мэйбл была неизменно мила с ним и так усердно осыпала его словами «благослови вас Господь» и «как Бог свят вас любит», что он поддался на пропаганду. Мысль о том, что Бог, может быть, все еще любит его, несмотря на все недостатки, странно изменила характер Дональда — он стал почти выносимым. Кроме того, Дональд, хотя ему было уже за семьдесят, все еще любил поглазеть на женскую грудь и получал значительное, хоть и греховное, удовольствие, разглядывая пухлые дойки Мэйбл в вырезе дешевой блузки, когда сиделка наклонялась, обихаживая его и помогая справить ту или иную нужду.

К несчастью для Дональда, у него была парализована вся левая сторона тела, и он не мог воплотить свои мысли в действие.

Все слуги, какие были в доме, давно уже уволились. Им надоел невыносимый характер Дональда (до того, как Господь его благословил) и невыплата жалованья (Стюарты-Мюрреи так и не свыклись с тем, что слугам следует платить). Мэйбл бодро взяла на себя всю работу по дому. Пухлыми, как клецки, руками она стирала и выжимала бесконечные загаженные простыни и грязную одежду; она подметала и скребла, чистила до блеска и даже находила время готовить простую сытную еду, какую готовила мать Мэйбл, когда та еще жила дома, — пудинги с нутряным салом, разварную грудинку, тушеное рагу с говяжьей рулькой, котлеты в тесте, запеченный зарез с картошкой, сладкий рулет с вареньем и пудинг из хлеба с маслом. Дональду очень нравилась эта еда. Он жалел, что не встретил Мэйбл, когда был помоложе: она, конечно, родила бы ему более путных и долговечных наследников, чем Евангелина или Марджори (хотя, конечно, Евангелина не виновата в том, что разразилась Первая мировая война).

Бог обычно беседовал с Мэйбл во второй половине дня, так что, разделавшись с обедом и вымыв кастрюли, Мэйбл тихо садилась на стул со спинкой-лесенкой в углу кухни, сложив руки на коленях, словно в своей личной церкви на одного человека, и ждала вызова свыше. Конечно, Господь мог при необходимости общаться с ней в любой момент — даже, как однажды стыдливо призналась мне Мэйбл, когда она «сидит в туалете», то есть совершает естественное отправление, предусмотренное самим Богом. Но и Мэйбл, и Богу удобнее всего было разговаривать после хорошего обеда. Любимым обедом (у Мэйбл, конечно, не у Бога) был вареный бекон с салатом и молодой картошкой, а потом ломоть яблочного пирога с сыром на десерт.

Когда Мэйбл слушала Бога, ее руки были ничем не заняты, но то были единственные минуты их праздности: все остальное время они трудились, и воистину, более трудолюбивых рук Господь еще не создавал. Особенно Мэйбл любила вязать: иногда она распускала связанную вещь лишь для того, чтоб был повод связать ее снова.

Когда я впервые увидела Мэйбл — в летние школьные каникулы, когда мне было без малого шестнадцать, — она уже три месяца как обосновалась в доме. Атмосфера в «Лесной гавани» коренным образом изменилась. Все было чисто, размеренно и — может быть, впервые за всю историю дома — мирно. Но ведь сейчас в доме не было Эффи — а Эффи и мир друг с другом не уживались никогда.

Мэйбл была очень добра ко мне. Она все время спрашивала, удобно ли мне, тепло ли, не нужно ли мне что-нибудь связать, не хочу ли я что-нибудь поесть или попить, или пойти погулять, или поговорить, или послушать радио. Только тогда я начала понимать, насколько одиноким, лишенным тепла было мое детство, какой злыдней была моя мать, каким холодным и далеким — отец и, наконец (хотя и не в последнюю очередь по важности) — какие странные, извращенные люди мои брат и сестра.

Эффи в это время жила в Лондоне с Эдмундом, бизнесменом. Она, кажется, ни разу не приехала в долину и не интересовалась, что там происходит. Поэтому, когда она явилась домой — с диким видом, на грани скандального развода, — ее ждал сюрприз: на пороге «Лесной гавани» ее встретила Мэйбл Оггородд, гордо (но скромно) продемонстрировала обручальное кольцо и представилась как «миссис Дональд Стюарт-Мюррей».

Пауза.

— И?..

— И я пошла спать, спокойной ночи.

Я проводила Боба на поезд. Я решила, что при сложившихся обстоятельствах обязана сделать для него хотя бы это. Потом я пошла вниз, к набережной, чтобы посмотреть, как поезд на Лондон будет идти по мосту через Тей, но туман был такой густой, что я и мост едва могла разглядеть, что уж там говорить о поезде. Река — та часть, которая была видна, — приняла цвет оружейной стали. Я могла бы сесть у реки и заплакать (скорее по себе, чем по Бобу), но не стала, поскольку поджимало время[70].

На кафедру английского языка мне пришлось пробиваться. Пристройку к Башне обложили осадой протестующие — сейчас они представляли собой пеструю толпу: кажется, любой, кто был хоть чем-то недоволен, присоединялся к восстанию, чтобы потребовать установления нового миропорядка. Одни студенты требовали бесплатной раздачи презервативов, другие — удлинения срока, на который выдавались книги в библиотеке. Тут же были протестующие против опытов на животных, копатели и уравнители