Вишнёвая смола - [27]

– У Серёжки.

– Ну да, у Серёжки. У сына от первого брака – лейкоз! И ты же понимаешь, как лечат у нас и как лечат у них! – тётка многозначительно подчёркивает это «у нас» и «у них».

Разумеется, я понимаю. И не только понимаю, но знаю. И как лечат «у нас» и «у них». И – тем более – как лечили. Киваю.

– Ну и вот. Серёжкин отец, тот, что в Америке, требует, чтобы сына привезли к нему. А наши не выпускают. Падлы. Им-то всё равно, загнётся пацан или нет. Им лишь бы в их железном занавесе дыр не было, твари! Ленка все инстанции обходила. В ногах валялась. Сашка все связи подключил. А он, между прочим, в обкоме работал. Молодой, да ранний. Только сдаётся мне, что эта его работа в обкоме больше подгадила, чем помогла. Ленка с ума сходит. Из церкви – в ОВИР, из ОВИРа – в больницу, из больницы – к бабкам-знахаркам и снова в церковь… Отец лекарства современные какими-то невероятными каналами передавал. Никто не знает, спасли бы мальчика в Америке или не спасли, но… Даже попробовать не дали. В общем, трагедия – врагу не пожелаешь. А тут ещё Ленка забеременела. Сашка счастлив, а она – чёрная. Хотела аборт сделать, да Сашка в ноги кинулся, умолял… Оставила. Сын от первого брака в больнице, совсем доходной. А Ленке плохо стало – её в роддом Сашка отвёз. Прокесарили. Там какие-то осложнения были. Я не знаю. Мальчик здоровенький – и то слава богу! Самое ужасное, что Серёжка умер как раз в тот день, когда её кесарили. И хоронили без неё, потому что осложнения, а тут – лето. Без матери и без отца хоронили. Та – в больнице между небом и землёй, – вероятно, моя тётка имела в виду «между жизнью и смертью». – Тот в Америке, и наши не впускают. Те-то выпускают, пожалуйста. А наши не впускают. Похоронили без матери и без отца. Сашка похоронил. Ну а Ленка… Ленка, как из родильного дома выписали, – то вены вскрыть пыталась, то повеситься, то газом травануться. Не то что с ребёнком… С самой собой оставлять опасно. Так что ещё и в дурдоме полежала. А через год от Сашки ушла. Написала записку: «Не могу, прости!» – и ушла. Хотя он и сиделок нанимал. А уж Денису, понятно, и папой и мамой был. Любил Ленку очень, с ума сходил. Я-то про это всё узнала, когда он сюда приезжал, всех опрашивал, мало ли… Да и соседка наша напротив, что дачу сдавала, иногда ему звонила, интересовалась, оставлять ли за ним и как вообще дела? Сюда он больше не приезжал. Недавно по телевизору видела. В Киеве, большой человек. А что с Ленкой стало – неизвестно. Кстати! – Тётка внезапно сорвалась с неожиданной для её лет прытью и унеслась куда-то в комнаты. Скоро вернулась и протянула мне старый, выцветший, почти ветхий конверт. – Это твоё. Мы когда гараж делали, старые летний туалет и душ рушили, нашли. За одной из досок. Лёшка нашёл – мне отдал. Я не стала выбрасывать. Положила в большой комнате, в шкаф, в нижний ящик. Да потом и забыла. Вот только сейчас вспомнила.

Я узнала конверт. Не знаю, почему я не прочитала эту Серёжкину записку тогда? Почему спрятала в такое ненадёжное место? Почему не достала позже? Почему мой двоюродный брат-дурак, возводя на месте бабушкиных чайных роз и моей редиски (и, собственно, на моём участке, из-за которого мы и судимся) незаконный гараж, где устроил не менее незаконный автосервис, не выбросил этот старый конверт, а отдал моей тётке? Почему та, подверженная приступам бешенства и ярости не меньше моего старшего родного брата, не выбросила этот конверт, хотя разорвала и сожгла все мои фотографии и даже забытый мною тут навсегда старый кукольный домик? Почему сохранила и почему отдала сейчас?

– Я прочитала. Там…

Я жестом остановила её.

– Я сама прочитаю. Потом.

– Да это смешная детская записка!

– Потом!

Мы с тёткой Ольгой выпили ещё по рюмочке. И ещё по одной. И даже сходили к морю. Мы не обсуждали суды, взаимные обиды и мою мать с моим братом. Уже не было любви, но уже не было и ненависти. Любовь не вернётся никогда, а ненависть превратится в мелочную возню. Да и ту я передоверю своему родному старшему брату, который вовсе не такой умный, не такой смелый, не такой сильный и не такой благородный, каким казался в детстве. А самое печальное, что не такой уж он и родной. Он сочтёт меня дурой из-за того, что я не желаю бороться за квадратные метры «в престижном районе!». Да, я никогда не боролась за квадратные метры. Возможно, я боролась за что-то другое, менее осязаемое и наглядное, но более для меня значимое. За что-то или с чем-то? Я боролась – и я проиграла. Ясное осознание этого делает меня сильнее, мудрее и смиренней. Хотя, будь мне сейчас шесть, я бы лопнула от гордости! Ещё бы! Мне хватило мужества отдать игрушку другому… Пусть играются в снежинок. Призовой фонд велик. И каждому достанется, вне зависимости от актёрского мастерства. И им. И мне. Нам всем. Надеюсь только, что бога нет, и нам всем не будет стыдно смотреть друг другу в глаза. Ну, то есть в души. А если бог есть, то… «Здравствуй, дорогой товарищ Бог! Как твои дела? Дай, пожалуйста, мне на том свете компанию душ, в которой мне не будет стыдно! То есть буквально – раз, два…»

Интересно, что всё-таки стало с тётей Леной? Она умерла? Ушла в монастырь? Возможно, уехала в Америку… Или не интересно? У тётки Ольги куча версий. У меня – ни одной. Тётку Ольгу ужасно волновало даже тридцать лет спустя, как же так получилось?! И «онажемать!». И «каконамогла?!». Я не знаю ответы на эти вопросы. Искать их так же бессмысленно, как пытаться понять, почему Руслану Михайловичу был так по вкусу чифир. Наверное, чтобы понять – надо пройти. А вот от этого – спаси бог. Спасибо!