Вишнёвая смола - [25]

Я очень ждала Серёжку из больницы, и у меня даже в привычку вошло каждое утро, поздоровавшись с солнцем и поинтересовавшись его делами, произносить вслух так удачно и корректно придуманную мною молитву: «Здравствуй, дорогой товарищ Бог! Как твои дела? Дай, пожалуйста, Серёжке здоровья!» Про раба божьего я не говорила, хотя и помнила, что это правильно. Но что-то в этом правильном было неправильное – и это сам сказавший мне про правильное Даня понимал. Здороваться с солнцем и обращаться к товарищу богу я стала во дворе у Руслана Михайловича. Там было наиболее безопасно. В том смысле, что не было ни малейшей вероятности нарваться на двоюродного брата-дурака, других детишек или слишком правильных взрослых. А Руслану Михайловичу было всё равно, что я там бормочу под кустами малины. И ещё под кустами малины было куда удобнее, чем в церкви. Под кустами малины было светло и ничем таким необычным не пахло. Кажется, Руслан Михайлович относился ко мне, как к говорящему коту. Что, в общем-то, неплохо. Потому что своего одноухого кота он, кажется, любил куда больше людей. Людей он вообще не замечал. Так что на правах говорящего кота я иногда удостаивалась совместного завтрака с Русланом Михайловичем. Это был очень вкусный завтрак: огромный кусок мягкого ароматного чёрного хлеба, намазанный толстым слоем сливочного масла и щедро посыпанный сахаром. Сам Руслан Михайлович свой хлеб с маслом не посыпал сахаром. Ну и зря! А ещё мы пили из жестяных кружек. Я – кефир. А он – чифир. Руслан Михайлович так и свистел: «Деткам – кефиру, дядьке – чифиру!» Очень похоже. Но только по звучанию. Потому что мой кефир был белый и приятный. А его чифир – я как-то раз чуть попробовала, когда он отошёл в дом (завтракали мы на крыльце), – жуткая чёрная гадость. Я даже выплюнула тут же! И спросила его, как бы невзначай: «А твой чифир вкусный?» – «Мой чифир горький, но я пью свой чифир!» – насмешливо просвистел Руслан Михайлович. «А откуда у тебя твой рак гортани?» – спросила я на правах подружки у своего товарища. – «У меня-то понятно откуда и, главное, за что! А вот пацана почему так бог наказывает? Нет никакого бога, вероятно!» – на тональность ниже просипел Руслан Михайлович, и я поняла, что продолжать познавательную дискуссию не стоит, не то настроение нынче в том храме, куда я теперь регулярно заявляюсь со своим солнцепоклонничеством и нелепым подобием единобожной молитвы.

Прошло очень много времени – наверное, месяц. И я стала дожидаться Серёжку без особой страсти, потому что такая уйма времени – месяц! – многое стирает. Я успела влюбиться и разлюбиться ещё несколько раз. Несколько раз сильно и открыто повоевать с двоюродным братом-дураком. В результате чего, разумеется, именно я была объявлена во всём виноватой. Я даже нюхала ацетон у костра вместе с сыном художника с угла. И ещё у меня появилась манерная подружка с Офицерской, считающаяся в свои восемь лет первой красавицей округи. Она действительно была до отвращения нарочито-красива, и это вызывало моё глухое раздражение и желание выведать все секреты того мужского поклонения, которое доставалось этой тупой кукле от всех окрестных мальчишек. До роли фрейлины я не могла опуститься, поэтому делала вид, что она мне на самом деле интересна. Надолго меня не хватило. Ну и потом ещё меня стали отпускать на пляж вместе с моим старшим родным братом и его компанией. В общем, время летело незаметно. Так незаметно, что я и не заметила, как из дома напротив, где они снимали дачу, съехали беременная тётя Лена и её «молодой» Сашка. А мама и тётя Оля сшили себе по чёрному платью и куда-то пару раз в этих чёрных платьях уезжали, а возвращаясь, не обращали внимания на наши с двоюродным братом-дураком разборки, но только крепче обнимали нас. А моя бабушка несколько раз плакала и крестилась потихоньку гораздо чаще, чем раньше. А дедушка был ещё суровее и нелюдимее, чем обычно, и крыл матом (мат – это всякие такие слова, которые детям, разумеется, нельзя говорить) какой-то железный занавес, хотя во всех домах занавесей либо не было вовсе, либо были такие же тюлевые и плотные занавески, как у нас.

Мне было шесть – и я не заметила, что Серёжка умер.

Мне исполнилось семь – и я не знала, что его мать родила крепкого здорового сынишку. Дениса. Дениса Александровича.

Я пошла первый раз в первый класс, и жизнь закрутила меня бесконечной чередой интересов, новых открытий и разочарований. Сумма знаний становилась всё больше. Понимание сути так и не приходило. Расслабляться было негде, да и некогда.

Мы все выросли. И мой родной старший брат. И мой двоюродный брат-дурак. И, конечно же, я. Мы ссорились, мирились, становились безразличны друг к другу. Возникали какие-то дурацкие человеческие вопросы. А человеческие вопросы всегда дурацкие. Потому что одни и те же: недвижимость и отношения. И ещё – наше отношение к недвижимости. Мы сходились и расходились. И друг с другом, и с какими-то людьми противоположного пола, с которыми мы некоторое время делили жилплощадь, а потом эту жилплощадь делили. Я наблюдала, как горячая любовь – и моя, и ко мне – претерпевает изменения, мутирует. Я не понимала, что такое случилось с этой треклятой стволовой клеткой и как так могло получиться, что те, кто мне был дорог, – не так уж мне и дороги. И я не дорога им. Я спрашивала себя, что может быть важнее того, что кровь наша красна и течёт?.. Но не находила ответа, а лишь очередные разборки, частенько даже через суд. Я смотрела, как не важны становятся прежде важные люди и как не важна становлюсь для них я. Каким незначительным становится значительное и каким значительным на самом деле является то, что казалось малым и незаметным. Всё пустое. И не место, и не время…