Вишнёвая смола - [26]

В детстве я обожала свою тётку Ольгу. И – в моём детстве – она обожала меня. И вот спустя какие-то тридцать лет мы повстречались на судебном заседании. Если бы тогда, когда мне было шесть, кто-то сказал бы мне, что я встречусь с родной сестрой моей матери на судебном заседании – я бы не поверила. Нет, не так… «Не поверила» – не отражает. Это просто бы не поместилось в мой мир. Это было бы вне его категорий. Вне его маленькой детской несправедливости, нелогичности и непоследовательности. Вне понятий юного шестилетнего мира. Мудрого своей чистотой. Но в мои тридцать шесть мы с тёткой Ольгой встретились на судебном заседании. Мы судились друг с другом. Перед этим было много лет всякого, и я давно уже живу не в этом городе и даже не в этой стране. Но не об этом. Не сейчас…

Очередное заседание окончилось. Решение не было принято. Наверное, мы обе устали от бессмысленной вражды, и нам нужна была хотя бы временная передышка.

– Зайдёшь ко мне – выпить чаю? – буркнула моя шестидесятидвухлетняя тётка.

– Зайду. Отчего бы не зайти?

И мы пошли. Пешком. Здесь многое изменилось. Я давно здесь не была. Ничего не осталось от детства. Изменилась тётка. Изменилась я. Почти не изменились улицы по эту сторону трамвайного полотна. Совсем не изменилась только пыль.

Я шла и думала, что иду рядом с женщиной, которую когда-то очень любила. Иду рядом с женщиной, которая сшила мне моё первое роскошное девичье платье. Рядом с женщиной, которая, казалось временами, любила меня куда больше, чем родная мать. Я не хотела думать: «Как же так вышло?..» Я просто шла – и с каждым шагом становилась всё моложе, и моложе, и моложе… И мне снова стало шесть – ничто так не молодит, как то, что костёр жгут на том же углу, где и тридцать лет назад. Свежий пепел. Юная зола… И да не унесёт всех нас в многозначительный метафорический трагизм!

Много новых домов. Куда более богатых, чем те, что стояли тут три десятилетия тому. Дом бабушки-дедушки весь искорёжен, перепланирован, перестроен… Шрамы надежды предков на любовь потомков друг к другу. Рубцы взаимных претензий и скальпированные раны привязанностей. Но сейчас у нас ремиссия. Ремиссия… Ремиссия…

– Слушай, а помнишь тут, напротив, пару лет подряд снимала дачу семья? Ну, вы ещё с мамой постоянно сплетничали, мол, чего это молодой, красивый да ещё и небедный женился на старухе с больным ребёнком. Кажется, его звали Сашка, и он был на десять лет моложе её. Её звали Лена. И кажется, «старухе» тогда было ровно столько, сколько мне сейчас. Ну, в тот год, когда я её особенно помню. Она иногда разговаривала со мной. Выговаривалась, скорее. Жаловалась на то, чего взрослые не понимали. Или находили странным. Мне тогда было шесть.

– Как же не помню! – глаза тётки Ольги загораются азартом. Кажется, за прошедшие тридцать лет она изменилась куда меньше, чем я. Вероятно, за последующие тридцать лет я изменюсь гораздо меньше, чем изменилась за тридцать предыдущих. И это, кажется, тоже один из краеугольных человеческих законов.

Мы сидим с ней в доме. Веранды давно нет. Разрушена. Сразу после смерти дедушки. Сперва дед не оставил завещания. Потом завещания не оставила бабка. А после мой родной старший брат, которому родители оставили квартиру в городе… Чёрт, как мы все мелочны и незначительны! Мы не запоминаем действительно важное, но придаём какой-то чуть не сакральный смысл борьбе за ерунду, включая квадратные метры, которых нам и нужно-то по большому счёту – два, не больше. Хотя лично я приверженка кремации, и значит, от битв за квадратные метры свободна, как птица от налогов.

– Как же не помню! Отлично помню! Ленка была старше Сашки на десять лет. Но она была очень красивая баба! У неё были густые, длинные, светло-русые волосы. Огромные синие глазищи. Правильные черты лица. Фигура – и захочешь придраться – не к чему!

Тётка Ольга ещё долго описывает, какая была тётя Лена красавица. И какие тряпки у неё были заграничные, понятно откуда… И Сашка её любил безумно. От неё все мужики тащились, как будто у неё поперёк что было! Нынче тётка Ольга уже не стесняется в выражениях, описывая то, что у Ленки предположительно было поперёк. Понятно, мне уже давно не шесть. Тётка Ольга вообще возбуждена нашим перемирием, и вероятно, когда мы молча шли из суда сюда (забавная фонетика!), не я одна вертела в голове и, возможно, даже в сердце воспоминания о том прекрасном времени, когда нам было нечего и незачем делить, и мы любили друг друга, и казалось, что любые любови преходящи, но только не эта. Потому что это та самая затасканная и оттого не менее вечная любовь, которая кровь. Мы с ней – привои-подвои одной и той же стволовой ДНК, и как же так вышло?.. Чтобы не думать о том, как же так вышло, тётка Ольга вспоминает Ленку-Сашку вкусно и в подробностях.

– Серёжка умер в то лето? – прерываю я поток.

– Да. Её сын от первого брака умер в то лето, – тётка Ольга сразу понимает, о каком лете я говорю, хотя у меня их ещё было, лет в этом доме. – Там же целая трагедия была…

– Разумеется. Как же ещё может быть, когда умирает ребёнок?

– Нет. Хотя да… Но не только. Ленкин первый муж эмигрировал в Америку. Не в то лето, раньше. Ну, они все должны были раньше эмигрировать в Америку. Но тут у Ленки случилась безумная любовь с Сашкой – и она не поехала. И Серёжка, разумеется, тоже не поехал. Остался с матерью. Да его бы и не выпустили. Какая мать отпустит? Ему тогда было всего одиннадцать, когда у неё половые страсти-мордасти случились. А потом у её сына от первого брака…