Виноватых нет - [3]

Хорошо, что до дома идти минут сорок. Можно подышать, пошуршать листьями, и ни о чем особо не думая. Сидела где-то глубоко в душе заноза — Тихонов. Что ему надо?

Лучше о нём не вспоминать, не портить настроение. Вот когда насупит холод и слякоть, небо станет серым, а воздух промозглым — тогда и разберёмся с таким же мерзким типом. И — мучило любопытство. Что там вышло у Сельцова с двумя достаточно крепкими парнями? Как он с ними справился? И, главное — что нужно сделать, чтобы вывести из себя по жизни отмороженного Сельцова?

* * *

Читала в и-нете, на какой-то юмористической страничке: «Что такое одиночество? Это когда выходишь из лифта, в коридоре вкусно пахнет, и понимаешь, что пахнет не у тебя».

Папа, конечно, тут же сказал: «Давать определение со слов «это когда» — первый признак неумения говорить», но при этом хмыкнул и быстро глянул на потолок, как будто записал на нём что-то. Значит, мысль понравилась.

И я стала, выходя из лифта, принюхиваться. Если вкусно пахнет — значит, папа дома. Мама готовит на скорую руку. Сварит кастрюлю супа — вот вам, питайтесь. А разогретым супом на лестнице пахнуть не будет. Проверено.

Отец готовит долго и со вкусом. Казалось бы, вот овощное рагу. Порезал, свалил всё в сковородку и перемешивай. Правда, в результате каша получается, но есть можно. Нет, папа простых путей не ищет. Он жарит кабачки отдельно, баклажаны — отдельно, грибы последними, мясо вообще на другой сковородке. И каждую серию разными приправами посыпает. Получается обалденно, и запах стоит такой, что ноги подкашиваются.

Вот и сейчас ароматы висят, как облака. Кажется, их можно потрогать. Я быстро открыла дверь своим ключом и крикнула:

— Пап, это я!

— Ура, — громко и деловито отозвался папа с кухни.

Я сбросила туфли, уронила рюкзак и только взялась за молнию на куртке, как запиликал телефон.

— Лера, ответь, у меря руки в муке! — крикнул отец.

Я схватила трубку радиотелефона в зале.

— Алё!

— Здравствуйте, можно Юрия Ивановича? — поинтересовался незнакомый женский голос.

— Да, минутку.

Я пробежала на кухню:

— Пап, тебя!

— Спасибо. Обуйся, что ты без тапок, — отец сдвинул сковородку с огня и взял трубку. — Алло, здравствуйте, слушаю вас.

Я не ушла. Привычно залюбовалась отцом. Он совершенно не походил на преподавателя университета и редактора толстого журнала. Бывали дома такие гости — маститые-именитые, обрюзгшие и вечно чем-то недовольные. А отец высокий, широкоплечий и часто улыбается. А ещё у него совершенно пиратская борода. Светлая, окладистая. И высокий лоб с залысинами. Когда отец сердится, он похож на Святого Николая с иконы, что висит в кабинете над столом. Но сердится он редко. Сейчас папа нахмурился, но не сердито, а сосредоточенно. Так Дед Мороз слушает стишок на утреннике.

Интересно, кто звонит. Ведь это явно какая-то совсем чужая женщина. Она полностью выговорила имя-отчество отца, а ведь даже ученики в лицо зовут его «Юриваныч». Студенты приходили по вторникам на какие-то чтения, но читали мало, а больше спорили, размахивая руками. В такие вечера хорошо сидеть на подоконнике и слушать их весёлую перебранку. Не очень понятно, о чём говорят, но зато появляется такое чувство, как будто готовится какой-то праздник. И мама, хоть и устаёт на работе, всегда приносит студентам чай и бутерброды. Я помогаю ей. Не из вежливости — просто тоже хочется стать частью происходящего, а не просто зрителем.

Скорей бы уже мама вернулась! До конца её командировки ещё пять дней, плюс один на дорогу. Почти неделя.

— Ну и что вы от меня хотите? — спросил отец в трубку. Встретился со мной глазами, сделал страшное лицо, глянул на мои ноги. Я подавила улыбку и ушла переодеваться в домашнее.

Когда я вернулась на кухню, отец раскладывал по тарелкам овощное рагу.

Я подала вилки и принялась резать хлеб.

— Пап, кто звонил-то?

— Одна маленькая девочка.

— Да ладно тебе. Я слышала, у неё совсем взрослый голос.

— Голос взрослый, — согласился папа. — И ещё некоторые… внешние признаки. Но это ни о чём не говорит.

— Она что, недоразвитая?

Отец сел напротив и мягко улыбнулся:

— Нет. У неё просто начался самый дурацкий возраст.

— Это сколько?

— Года двадцать два — двадцать три. Двадцать пять — край. Но это вряд ли.

— Шутишь, да?

Отец покачал головой.

Я отправила в рот несколько ломтиков жареных овощей и подумала вслух:

— Сейчас в четырнадцать паспорт получают. А в восемнадцать уже все права дают, даже президента можно выбирать. И замуж выходить. Ты всё придумываешь. Нет такой теории, чтобы люди в двадцать лет глупели.

— Зато есть практика, — спокойно отозвался папа. — В девять лет все дети обещают, что никогда не будут пить и курить. То есть понимают, что это глупо и ненужно. А потом почему-то передумывают. Ты, кстати, тоже обещала. Помнишь? А вчера пришла домой вся табаком пропахшая.

— Папа! Ты что! — я даже есть перестала. — Это парни рядом курили!

— Почему-то я думаю, что в девять лет ты не стала бы дружить с курящими мальчиками.

— В третьем классе только дураки курят!

— А в восьмом самые умные?

— А они не из восьмого! Они большие!

— То есть чем старше, тем больше курящих, — с удовольствием подвёл итог отец. — Ты только что подтвердила мою теорию.