Виноватые и правые - [35]

Я допросил отца и мать Марьи. Они подтвердили показания дочери; но мать заперлась в том, что посылала дочь к лешему.

Семен Буторин также не сообщил ничего нового, кроме того, что когда, канун кануна Семенова дня, он пошел на посад, так его тоже лешак водил.

— Как же он тебя водил? — полюбопытствовал я.

— Да ведь как? Известно, как водит.

— Все-таки ты расскажи.

— А вот так, в. б., — начал Сенька весьма развязно. — Пошел я на посад — работы на зиму искать… да сдуру-то выгадать хотел: не по дороге пошел, а прямо лесом. Думаю — что? С нами крестная сила! Вот это иду. Уж верст с пяток за Коровий Поворот этот подался… только вдруг вижу — догоняет меня мужичок. Поздоровкались. Вижу, рожа ровно знакомая.

— Здорово, знакомый, — говорит.

— Здорово, — говорю: — да как тебя по имени-то звать?

— А неужто не помнишь, как мы лонишную зиму у Степана Полиевктовича на заводе робили?

— Да с рожи-то ты мне приметен; только прозвища на память не возьму.

— Да неужто не помнишь Олеху с Рогачихи, голова?

— Ой, лешак тебя возьми! И вправду Олеха. Да куда тебя лешак несет этим местом?

— А на посад пошел… на зиму хозяина искать.

— Так пойдем, Алексей: вдвоем веселее будет. Найдем ли только, паре, работу?

— Как не найти! Слышно, ныне будет работы завально.

— Ладно бы это.

— А нет ли, Сенька, у тебя табаку понюхать?

— Ой, голова! Разве не знаешь, что я не нюхаю?

— Так-то так, да шибко охота; а свою тавлинку[52] потерял.

Вот, идем мы с ним; только я примечаю, что не так идем.

— Паре! Ведь неладно мы идем.

— Что ты, голова! Мне ведь не впервой здесь… знаю ведь я.

Попошли мы еще; я уж по солнышку вижу, что неладно идем.

— Нет, брат, стой, Алексей, не водит ли нас? Не на той стороне солнышко закатывается.

— Да ведь поводит, поводит, да и отстанет: дале посада не заведет.

— Нет, постой: ужо-ко я перекрещусь.

Как перекрестился я, Алексеюшко мой стал расти да расти, да и загагайкал: «Догадался! Догадался!» Только смотрю я вокруг… опознаюсь… вплоть за Коровьим Поворотом очутился. — Домой идти — облают… не поверят. Взял, да и пошел напрямик: думаю, будь, что будет. Подался я верст пяток, да так в лесу и ночевал. — Так вот, в. б., хотел выгадать верст десяток, а прогадал пятнадцать!

— А не встретил ты в это время Марьи?.. Она тоже тут тогда заблудилась.

— Нет! До девок ли мне тут было? С Машкой-то я и ране-то почти что не видался.

Наконец призвал я к допросу маленькую Пушку. Она оказалась Пульхерией. Это была девочка лет тринадцати. Она тоже пришла с отцом.

— Как Машка пропала лонись, ты была тут? — спросил я ее.

— Как не быть! Была.

— Видела, как к Машке Сенька Буторич подходил?

— Да это лешак из Коровьего, а не Сенька. — Сеньки и близко тут не было.

— Да ведь ты раньше говорила, что видела в то время Сеньку?

— А это мне так показалось.

— А может, и вправду Сенька был?

— Нет! Как наперво я его увидела, так ровно Сенька… манит, а после, как он перебежал с другой-то стороны, так больше стал. Как вырос он, да загагайкал — только уж тут я догадась.

— А ты не врешь?

— А почто врать? Не вру я.

— А врешь! — раздался откуда-то знакомый уже дискант: — смотри, как дьяволы-то тебя на том свете за язык повесят! Ты раньше про лешака не поминала?

— Ну, ты! — сказала, круто повернувшись, Пушка. — Смотри, тебя-то бы не повесили!

Я кончил допросы. Мне оставалось выполнить самое неприятное для меня следственное действие — освидетельствовать Марью через врача и женщин-экспертов; так как мы с доктором в вольнодумстве пошли еще дальше пьяного монастырского пономаря: мы убеждены были, что не лешак ее носил и не от болотной воды у ней живот вырос. Я должен был взять на себя инициативу официального посягательства на честь девушки, пользовавшейся в общественном мнении доброю репутацией. Хотя я и был уверен, что такое мое распоряжение будет оправдано перед законом и судом результатами его; но мне тяжело было возмущать нравственное чувство всего населения этого дикого захолустья. Сам Алексей Иванович, только скрепя сердце и ввиду необходимости, согласился подписать постановление. Во избежание скандала, я предполагал было вызвать Марью в город и там освидетельствовать ее со всеми предписанными законами формальностями; но доктор объявил мне, что в таком случае будет пропущено время и освидетельствование не даст столь решительных данных для заключения, на которые он теперь рассчитывает. — Делать было нечего. Марью осмотрели две женщины. Они объявили, что хотя и нашли все признаки разрешения от бремени, но к этому, не на вопрос, присовокупили, что, может быть, это и от лягуш, что, может быть, лягуши и не через одно горло выходили.

На такое заявление Марья сказала, что она в то время без памяти была, так против этого не спорит, и что если раньше иначе думала, так потому, что после того, как из нее лягуши вышли, у ней только в горле скребло.

— Нет, уж как, голубушка, — сказала одна из женщин, — не скребло! Везде, поди, скребло, да ты с переполоху-то не расчухала. Вот ведь какие притчи бывают!

После этого, по закону, я должен бы был отправить Марью в острог; но, рискуя маленькою ответственностью, отдал ее отцу на поруки.