Виноградники ночи - [27]

Достала сигареты, закурила, осторожно выпустила в сторону колечко дыма.

— Не знаю, можно ли здесь курить… Но сейчас ведь никого нет.

— Кроме нас.

Хрипловатый грудной смех.

— Тонкое замечанье.

Хозяин принес кофе. В молчании мы пригубили его.

— Совсем неплохо!

— Давайте, наконец, познакомимся! Вы…

— Влада, — проговорила она своим низким голосом и протянула мне через стол маленькую ладонь. Осторожно я сжал ее в своей.

— А я — Женя. Так вам нравится Кавафис?

— Слышала краем уха… Показалось интересным.

— Ожидания сбылись?

— Даже на знаю… Лектор такой зануда!

— Но он пишет хорошие стихи.

Посерьезнела, отпила из чашки, снова затянулась… Поплыл над нашими головами сизый дымок.

— Я читала его книжку. Тяжеловесно и учено. И все какие-то греки.

— О, да!

Быстро дотронулась пальцами до моей руки.

— Я вас чем-то огорчила?

— Нет… Просто жаль, что так все закончилось.

— Что — все?

— Очередная детская игра… в слова. Но бывают слова, ставшие стихотворением… А оно уже обладает каким-то магическим действием! Правда, случается такое очень редко.

— К сожалению, вы правы. И что же?

— Одно из таких стихотворений написал Кавафис, и отныне оно отбрасывает свет на всю его жизнь, переиначивая, возвышая ее… И вот, приезжают мальчики на это побережье, вдыхают соленоватый горький воздух, читают Кавафиса…

— И начинают ему подражать?

— Не то, чтобы подражать… Им кажется, что он вручил им некую путеводную нить, придал смысл их пребыванию здесь. И они воображают себя александрийцами, и Средиземноморье становится их домом, и начинают они писать по-русски и как бы уже не по-русски стихи и велеречивую византийскую прозу, тяжеловесные как свитки александрийской библиотеки. А потом один из них умирает.

— Вы имеете в виду…

— Да-да, именно.

Сизый дымок сложился в колечко, истончился, исчез.

— Вы были знакомы?

— Встречались иногда. Я его поругивал в местной прессе. Мне претили его снобизм и всезнайство. Наверно, я был неправ. У него в доме на стене висело то самое стихотворение Кавафиса.

— Покидает бог Антония?

— Да. Он жил одной идеей. И сгорел… Вдруг оглядываешься и видишь вокруг пустоту. И чувствуешь, как постарел. И пустым кажется все, чем жил раньше. И начинаешь понимать, что писал-то, оказывается, вот для этого человека, ради него… А теперь его нет.

— А с этим, вторым, вы знакомы?

— Шапочно. С тем они, вроде, дружили. Если есть такое явленье, как дружба литераторов. Понимаете, совсем необязательно дружить или встречаться, чтобы делать общее дело. Мы даже на расстоянии чувствовали друг друга. А общались с помощью статей, в которых скрытый обычной журналистской шелухой, шел разговор, явный лишь нам…

— Тайное общество!

— Ага… И я в роли Балтазара[12].

— А кто такой Балтазар?

— Да, так… Это уже никому не интересно.

— И вы… продолжаете писать статьи?

— Нет. Я ушел из газеты.

Допила кофе; резкий стук чашки о стол.

— Я читала ваши материалы.

— И что же?

— Хорошо!

— Я вижу, вы всерьез интересуетесь литературой.

— Я пишу стихи.

— А…

Снова этот прокуренный хриплый смех.

— Забавно, правда? Женщина, пишущая стихи?

— Это не забавно. Это грустно.

Задумчиво качнула головой.

— Но ведь бывают исключения…

— Очень редко.

Посмотрела на часы, поднялась.

— Мне пора.

Я помог ей надеть плащ, потянулся за своим…

— Не надо провожать. Обойдемся без формальностей.

Помедлила.

— Если вам захочется позвонить, буду рада. У меня легкий телефон.

И она назвала номер, который и впрямь звучал едва ли не в рифму.

— Всего хорошего. Спасибо за приятный вечер.

— Это вам спасибо!

Быстро прошла между столиками, исчезла в сырой зыбкой тьме.

…и в этот момент дверь распахнулась. На пороге стояла Герда. В молчании она переводил взгляд с Марка на Стилмаунта, со Стилмаунта на Марка… Хотела было что-то сказать, но англичанин опередил ее, сделал шаг, взял руку Герды и — поцеловал ее.

— Вы живете в соседнем доме? Ведь так? — сказал он с уверенностью человека, не сомневающегося в том, что все окружающие должны знать его родной язык.

Герда не отвечала. Она смотрела на Марка.

— Она живет там. Надеюсь, у нее не будет из-за этого неприятностей?

Лицо Стилмаунта вдруг изменилось. Могу ли я сказать, — вернее, смею ли, — что свет вспыхнул в его глазах, и свет этот преобразил его лицо? Может быть я поспешил, заявив, что лицо Стилмаунта было гладким, едва ли не бесцветным?..

— У вас не будет никаких неприятностей, — проговорил он и, отвесив общий поклон, вышел из комнаты.

Подождали, прислушиваясь к стихающему скрипу шагов по гравию…

— Я заметила электрический свет и решила, что что-то неладно. Ты в порядке?

— Тебе не следовало в это соваться! — сказал раздраженно Марк.

В этот момент дверь вновь отворилась…

Позвонила мать. Сказала, что решила разобрать старые фотографии. «Может быть, если они будут разложены по альбомам, ты их не выбросишь после моей смерти». А фотографию бабушки Ребекки, папиной мамы, она увеличит и повесит на стену в спальной. «Это мой долг перед Залманом, теперь, когда его нет». Знаю ли я эту фотографию? Конечно, знаю. Коричневая, выцветшая, мятая, белесая по краям. И какое прекрасное лицо! Гордая осанка, проницательные, все видящие глаза. И эти крупные, чувственные губы… Почему она все же не ушла от деда? Ведь были поклонники, восхитители ее красоты и ума… Наверное, отец виноват — рождение ребенка гасит порывы. К тому же, после родов — тяжелейшая болезнь. Как же, убежишь! Приспосабливаться надо — всю проницательность, весь ум пустить на домашнее употребление, чтобы выстоять перед лицом такого хищного зверя, как мой дед, не дать сломить себя в изматывающей, продолжавшейся десятилетия борьбе. А крохотный малыш подрастет и через четверть века станет моим отцом. Молодым человеком с рыжими волосами и ресницами, с чуть припухлой — не так явно как у матери, нижней губой. А когда будет лежать на последней своей постели, усталый до смерти, у него — на краткий миг — вдруг страшно помолодеет лицо и станут материнскими — губы.