Виноградники ночи - [29]

— Отец Никодим, настоятель Александрова подворья, что в Старом городе.

— Марк, — сказал Марк и снова сел в кресло. — Насколько я понимаю, вы не с теми ребятами из России?

— О, что вы! Это бандиты! — вскричал отец Никодим. — Они явились, чтобы отобрать у нас последнее! Они покушаются даже на… на… на собор! Да, да, они хотят захватить все, что осталось еще от Русской православной миссии! Но мы это им сделать не позволим!

Помолчал, достал широченный платок из кармана штанов, вытер вспотевший лоб, снова спрятал в карман.

— Я хочу, чтобы вы знали: мы всегда были лояльны к любой власти. К любой! Мы не устраиваем заговоры, не стремимся упрочить здесь чье бы то ни было влияние, поскольку — на все воля Божья — своего государства у нас уже нет… На Святой земле мы представляем лишь общину верующих.

— Но почему вы это говорите мне?

— Думаю, с вами… Вернее, с теми, кто за вами стоит, нам вскоре предстоит иметь дело. Вы молоды и глупы, а, значит, победа будет за вами.

— Ха! Это вы серьезно?

— Вполне.

Вдруг неподвижное тело отца Никодима всколыхнулось, словно дрожь пробежала по нему.

— Послушайте! — проговорил он, и, отделив от живота руку, протянул ее к Марку, — послушайте, отдайте бумаги! Недобросовестный священнослужитель спрятал их, желая, видимо, с выгодой продать. Но они принадлежали не ему, а церкви!

— Что?..

— Глупая женщина принесла их сюда, не зная, что вы здесь находитесь.

— Но откуда вы… я…

— Вам они ни к чему! Это купчие — документы на недвижимость. Зачем они вам? Вы же не собираетесь после того, как захватите власть, покушаться не церковное имущество! Отдайте бумаги тем, кому они принадлежат, не берите грех на душу!

Марк подошел к окну. День только начинался, но из сада уже накатывал жар.

— А вы смелый человек. Если пришли сюда один… И у вас хорошие осведомители.

— С Божьей помощью… Мне сообщили, что Христя направилась сюда… Мы давно за ней следим.

— Может быть, вы даже знаете, кто убил отца Феодора?

— Зачем вам это… Оставьте нам.

— Ладно. Эти ваши русские дела… Разбирайтесь сами.

Марк исчез за дверью соседней комнаты и, вернувшись с бумагами, (о существовании которых читатель уже знает), протянул их отцу Никодиму.

С неожиданной резвостью для столь грузного человека тот вскочил с табурета, схватил бумаги, стал торопливо листать.

— Это есть… И это тоже… — бормотал он по-русски. — Но кое-чего не хватает! Вы все отдали? — проговорил он, переходя на иврит.

— Вашего мне не нужно.

Отец Никодим молчал, сверля Марка буравчиками-глазками.

— Вы все равно не сможете этим воспользоваться!

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Ладно. Разберемся…

Сунул бумаги в карман своих безразмерных парусиновых штанов.

— Спасибо за помощь, — сказал.

И вышел из комнаты.

Она ходит по дому — и молчит. Переставляет стулья, с грохотом моет посуду на кухне. Она делает все это яростно, словно сражается с невидимым противником, хочет доказать ему что-то. Ее тяжелый неподвижный взгляд иногда скользит, не останавливаясь, по нашим лицам. «Тея, — говорит отец, — ты можешь, наконец, успокоиться? Перестань шуметь! У меня всего один день, я имею право отдохнуть?» Не отвечает. «Ноги!» — вскрикивает она вдруг, и мы послушно задираем ноги на диван, на котором сидим, — и она также яростно и молча трет тряпкой, уничтожая следы наших тапочек на мокром полу.

Она оживает только с приходом гостей, смеется, кокетничает, поет. Какая очаровательная женщина! Она словно вырывается под софиты из тусклого мирка, в котором живет. В этом мирке она каждый день ездит на работу на другой конец огромного города, весь день, не поднимая головы, считает какие-то цифры, возвращается вечером — усталая и злая, и ее неподвижные темные глаза, не замечая, смотрят мимо меня. Нет-нет, она делает все, что должно. Более того, она чувствует в сыне то же стремление — поверх барьеров — вырваться куда-то, что-то резко изменить, и это ее беспокоит. Он талантливый? Тем хуже. Не нужно высовываться. Это опасно. Порывам нельзя давать воли! «На безрыбье и рак рыба», — выговаривает она ему, словно бьет по голове. И это его стремление вечно забегать вперед, читать книги не по возрасту, размышлять о чем-то… Почему он все время сидит, сгорбившись, под торшером в кресле, и читает? Это так неполезно! Лучше бы пошел погулял. И вот, приходится задерживать взгляд на сыне, тревожно вздрагивать…

А Залман говорит ей: «Тея, ты ничего не понимаешь!» Водянистые глаза его, окаймленные рыжими ресницами, суживаясь, приобретают стальной оттенок, рот с чуть припухлой, как у матери, нижней губой, кривится. Он ходит с папочкой, в которой носит бумаги, и четок как механическая машинка с безотказно крутящимися шестеренками. На самом же деле, ему хочется — оградиться от жены, от того темного, что колышется в ней, подымается, вот-вот выплеснется! И не нападает он, а защищается. Сказал ли он ей хотя бы раз в жизни что-то хорошее? Какой-нибудь комплимент? Похвалил? Вряд ли… Только когда лежал на своей последней постели со сносившимся, отказавшимися крутиться шестеренками, выговорил: «Я хотел бы видеть как можно дольше твое прекрасное лицо». Наверное, даже он в конце концов понял, что и ему нужно умереть…