Виноградники ночи - [18]

Снова вышел на Агриппас. В этот сумеречный час подымается ветер, дремавший весь день среди отрогов Иудейской пустыни; расправляет могучие плечи, прочищает глотку, и набрав побольше воздуха, принимается дуть в трубы Иерусалима. Рыночный сор кружит по улице, взвиваются шляпки и кипы; кажется, еще немного, и меня подымет, подхватит ветер, унесет в фиолетовое, набрякшее темнотою небо.

Холодно, даже под одеялом. Встал, согрел чай, включил компьютер. Ветер постукивает оконной рамой. Ему тоже холодно, он просится в дом. Низкие облака летят над землей, но кажется, что летят не они, а луна — мчится, то появляясь среди их ватных растрепанных волокон, то снова скрываясь. Это иллюзия: ее мертвый зрак недвижим.

Вот уже несколько дней я не слышу музыки рава Мазиа. Я так привык к ней, что без нее с трудом засыпаю. На днях его квартиру обокрали, когда в конце недели он вместе с женой, сухонькой старушкой, похожей на надломанный посередине стручок, уехал в гости к дочери. Влезли через окно, раздвинув прутья решетки. Окно находится прямо под моим, но я ничего не слышал. Утром по дороге в магазин увидел распахнутую дверь его квартиры. Заглянул. Он сидел за столом, разговаривал с соседкой. «Кто это?» — крикнул он, обернув к двери полузакрытые веками, пустые бельма глаз. Я назвался. «Меня обокрали. — сказал он. — Утром в шабат. Взяли золотую цепочку жены. И двести шекелей. К тебе не заходили из полиции?» «Нет, — сказал я, — не заходили…»

Яков открыл тетрадку, записал: «Сегодня вечером небо было темно-синим, в алых подтеках. Перистые облака закрыли восточный окаем. Под их прикрытием разрасталась тьма. Она наползала, и вот уже алые полосы стали бордовыми как венозная кровь. Они исчезли, и проступило блеклое бельмо луны».

Он делал такие записи каждый день вот уже несколько месяцев. И за все это время вид неба ни разу не повторился! Даже в однообразно-ослепительные, жаркие летние вечера небо гасло каждый день по-новому, но требовалась особая сосредоточенность, чтобы заметить это. Он садился за кухонный стол у распахнутого окна, открывал клеенчатую тетрадку и казалось, — нет, взаправду! — становился частью грандиозного действа, вершившегося в глубине небес. Сердце переставало дергаться и замирать, дыханье становилось глубже, и позже, когда он вытягивался на своей лежанке и закрывал глаза, душа его, покидая во сне тело, медленно и упорно, как большая сильная птица, стремилась ввысь… Но к середине ночи наползала тьма, проступали стены камеры, наглухо закрытая дверь: (сколько ни зови — не откроется…) Или это был узкий коридор, размеченный по длине вереницей ламп. Он шел, шел, шел по нему, а коридор не кончался, и уже не было сил! Он кричал — открывал глаза… Утро, тарахтенье телеги в проулке, возбужденные голоса, ровный гул торговой Агриппас. И комната, которую нужно каждое утро обживать заново.

Но с тех пор, как возникла та женщина, что-то изменилось… Прошла неделя, а она не приходила. Все же он не терял надежды. Иерусалим — город маленький, и все пути ведут на рынок. Если с ней ничего не случилось, они встретятся рано или поздно… Да, лучше рано, чем поздно. И все эти дни Яков вставал с постели, и умывался, и даже брился, и спускался вниз по лесенке… Денег не было, но не было и безнадежной глухой тоски, от которой останавливалось сердце. В одной из овощных лавочек, напротив входа на рынок, он нашел работу: целый день перебирал овощи, перетаскивал ящики, а потом, уже поздно вечером, когда улица опустела, сгреб метлой мусор в большой железный бак. И сердце, как ни странно, билось упорно и ровно.

На следующий день он работал там же, а в конце дня, получив десяток лир, купил козий сыр, банку оливок, немного зелени и круглый лаваш. Даже хватило на поллитра дешевого вина. Он вернулся домой, разложил все это богатство у открытого окна, и стал медленно, с наслаждением есть, разрывая руками податливую мякоть лаваша, пачкая руки в масле оливок, ощущая языком и гортанью вязкую горечь вина… Ночная чаша неба сияла звездами, воздух был прохладен и чист. Клеенчатую тетрадку открывать не хотелось, и он не стал пересиливать себя.

Кружилась голова, кружилась пленка. Быстрее кружилась жизнь.

…Пришел домой с ночной прогулки, снова сел за компьютер. Часа полтора назад, описав пиршество Якова, вдруг почувствовал голод. Полез в холодильник — пусто! Было уже далеко за полночь. Спустился вниз и мимо садика рава Мазиа вышел на улицу. Белые тихие дома с их балконами и надстройками были едва различимы среди темной завесы деревьев и кустов. Но главная улица квартала в эту ночь кануна субботы не спала: проносились машины с грохочущей музыкой, на углу у распахнутой двери Мифаль ха-Паис[6], играли в нарды, пили водку и пиво, людские тени, отбрасываемые яркой лампой у входа, покачивались на заплеванной шелухой мостовой.

Я купил банку пива, пачку чипсов, заглотнул в сухую гортань пенную горечь и, доедая чипсы, двинулся в направлении перекрестка, где возле бензозаправочной станции за разломанной изгородью из железных прутьев проступали, посверкивая под луной, рельсы железной дороги. Опустился на скамью… Усталая земля, отдавая дневное тепло, дышала травяным настоем, и я дышал вместе с ней.