Винляндия - [29]

Френези-младенец появилась вскоре после окончания Второй мировой, имя её славило пластинку Арти Шо, крутившуюся во всех музыкальных автоматах и по всем волнам эфира в последние дни войны, когда Хаб и Саша влюблялись друг в друга. У Френези было своё представление, как они познакомились, забранные наверх волосы отчасти выбились из причёски, бескозырка лихим углом над бровью, жарит джиттербаг, затолпленный бескрайний танцпол, пальмы, закаты, в Заливе боевые корабли, в воздухе дым, все курят, жуют резинку, пьют кофе, некоторые — всё это сразу. Общее осознание, как это воображала Френези, чьи бы глаза ни встретились, что все молоды и живы в опасные времена, и эту ночь проведут вместе.

— Ох, Френези, — вздыхала её мать, ознакомившись с этой костюмной драмой, — сама там была б, чирикала б иначе. Попробуй иногда побыть такой женщиной, да ещё и политической, посреди мировой войны. Особенно когда вокруг полно распалённых господ. Я была исключительно попутавшая плюшка.

По старой 101-й она приехала из секвойных чащ в Город, юная красотка с теми же синими глазами и ногами, которым восхищённо свистели вслед, что унаследует и дочь, сама по себе осталась рано, ибо дома слишком много лишних ртов. Отец её, Джесс Траверз, пытаясь организовать лесорубов в Винляндии, Гумбольдте и Дель-Норте, пострадал в несчастном случае, устроенном неким Крокером, он же «Вершок», Горшкингом для Ассоциации нанимателей, на глазах у такой толпы людей, что наверняка дошло, на местном матче, где он играл центральным принимающим. Дерево, из лесонасаждения старых секвой сразу за оградой поля, срезали заблаговременно почти полностью. Никто на трибунах не слышал скрежета пилы, вышибаемых клиньев… никто не поверил, когда начали сознавать, медленному скрипучему отторженью его от живых вокруг, когда ствол начал спуск. Наконец обретённые голоса достигли Джесса как раз вовремя, чтоб он успел вынырнуть из-под удара, спасти себе жизнь, но не подвижность, ибо секвойя рухнула ему на ноги, раздавив их, вогнав его наполовину в землю. Затем были откупные Ассоциации — наличка в магазинном пакете, оставленные в машине, — небольшая пенсия, несколько страховочных чеков, но всё равно не хватит растить троих детей. У них там местный адвокат по проклятым, верняк не Джордж Вандевир, занимался этим делом, но недостаточно прилежно и к Горшкингу даже близко не подобрался, чтоб возымело какое-то значение.

Мать Саши Юла была из Бекеров, из округа Бобровая Голова, Монтана, её качали на коленках друзья семьи, известные тем, что стреляли в штрейкбрехеров, а также лично сбрасывали их, титулуемых «инспекторами», в шахты, до того глубокие, что можно сказать, добирались они до самой Преисподней. Встреча с Джессом случилась по воле слепого рока, ей в тот вечер и в городе-то быть не полагалось, случайно столкнулась с подружками, и те уговорили сходить в клуб ПРМ[38] в Винляндии, где у них парни знакомые, и как только Юла вошла — вот он, а вскоре она выяснила, что не только он, но и подлинная она сама.

— Джесс меня познакомил с моей совестью, — любила говорить она в следующие годы. — Стал привратником всей моей жизни. — Шатуны, над которыми глумились хозяева недвижимости в Винляндии, и даже кое-кто из арендаторов, дескать, Пускай-Работают-Межеумки, не знамениты были тягой к гнездостроению, да и брачный материал из них никакой, но Юла Бекер, познакомившись с собой, обнаружила то, чего поистине хотела: дорогу, его путь, жизнь перекати-поля, его опасную кабалу у идеи, мечты об Одном Большом Союзе, о том, что Джо Хилл называл «содружеством труда грядущих лет». Вскоре она была уже с ним на угрюмых лесоповалах, в городках меж вырубленных склонов, выступала на распутьях бездорожья, уставленного некрашеными хибарами в грязи да утыканного обугленными корягами секвой, ни клочка зелени окрест, обращалась к чужим людям «братья по классу», «классовые сёстры», шла под арест с потасовок о свободе слова, любила под ольхой на берегу ручья на маёвке, привыкала к мысли о «вместе», когда по крайней мере кто-то один в тюрьме в любой год, что ни возьми. Потом она помнила первый раз, когда в неё стреляли, пинкертоны в лагере на Безумной реке, отчётливей родов своего первенца, коим была Саша. Когда Джесс обезножел, она достигла наконец состояния холодной, отточенной ярости, до которого росла, как она теперь осознавала, все эти годы.

— Взяла б котомку да пошла бы с тобой, — сказала она Саше, когда та уезжала, — а в этом городишке нам больше ничего не светит. Тут нам можно только остаться. Только всё просикать. Жить, чтобы все помнили — как поглядят на какого Траверза, а то и Бекера, так и вспомнят то самое дерево, и кто это сделал, и зачем. До чёртиков лучше статуи в парке.

Саша отбыла в Город, нашла работу, начала слать домой, что могла. Обрела она тут боевитый профсоюзный городок, что ещё держался на волнах эйфории после Всеобщей Забастовки 34-го. Она общалась с портовыми грузчиками и крановщиками, которые тогда ещё раскатывали шарики от подшипников под копытами полицейских лошадей. Когда же пришла война, она работала в лавках, конторах, на верфях и авиазаводах, вскоре узнала, что делаются попытки организовать сельхозрабочих в долинах Калифорнии, называли их «Марш от моря», и отправилась туда на время помогать, жить на отвалах канав с мексиканскими и филиппинскими иммигрантами и беженцами из пыльной лоханки, стоять ночную стражу от банд «бдительных» и наёмных громил «Ассоциированных фермеров», и стреляли в неё далеко не раз, хоть домой пиши. «Это что-то, нет?» — отвечала ей Юла. Подрастая, Френези слышала о тех довоенных временах, о забастовке на консервном заводе в Стоктоне, забастовках из-за вентурской сахарной свёклы, венисского латука, сан-хоакинского хлопка… обо всём противопризывном движении в Беркли, где, как Саша особо ей напоминала, демонстрации проводились задолго до рождения Марио Савио, не просто на плазе Спраула, но и против самого Спраула. Где-то посреди всего Саша ещё находила время добиваться освобождения Тома Муни, бороться против позорного антипикетного указа, Предложения Один, и агитировать за Калберта Олсона в 38-м.