Вилла Пальмьери - [10]

В жизни не забуду захватывающего зрелища, которое предстало перед моими глазами, когда я, прогуливаясь по ярко освещенным гостиным, бросил в окно взгляд на Арно: река сплошь была залита ослепительным сиянием. Итальянцы в совершенстве владеют искусством размещать праздничные огни. Множество лодок, расцвеченных флагами, с веселыми компаниями, которые приветствовали друг друга, под звуки музыки скользили буквально между двумя стенами пламени. Повсюду, где только можно было увидеть воду, вода эта отражала огонь: казалось, Арно, словно Пактол, катил потоки золота.

После фейерверка гости стали разъезжаться. В половине десятого начинался бал в Казино, и поскольку туда должен был явиться двор, флорентийская аристократия, по обычаю, должна была принимать его там. К великому моему сожалению, пришлось распрощаться: не с князем и княгиней — с ними мне еще предстояло скоро встретиться, а с их дворцом, который мне не терпелось увидеть снова. Правда, разлука оказалась недолгой: на следующий день мы обедали там у княжеской четы.

Поскольку гости явились к князю Корсини уже в придворных костюмах, всем оставалось лишь переместиться на сотню шагов, чтобы попасть на бал в Казино. Под придворным костюмом я подразумеваю белый галстук, орденские ленты, кресты и звезды. Что касается мундира, то его можно не надевать даже на бал в Палаццо Питти: герцог не настаивает на этом. Мундир необходим лишь на приеме по случаю Нового Года и на концертах во время Великого поста.

Дом, в который мы вошли, составлял разительный контраст с тем, который мы перед этим покинули. Нет ничего богаче и пышнее, чем Палаццо Корсини, нет ничего проще и скромнее, чем Казино. Это небольшое здание, одним фасадом выходящее на набережную, другим — на площадь Святой Троицы и состоящее из четырех или пяти комнат, стены которых попросту выкрашены клеевой краской. Одна из этих комнат предназначена для бала, остальные — для бильярда и виста.

Мы вошли в Казино вскоре после того, как туда прибыл двор. В первой комнате послы иностранных государств ожидали прибывающих соотечественников и одного за другим представляли их дежурному камергеру. Этим и ограничивался церемониал. Выполнив эту формальность, приглашенные могли войти в бальный зал. На балу великий герцог и члены его семьи, по сути, ничем не отличаются от тех, кто их окружает: разница между ними и остальными гостями состоит лишь в том, что для эрцгерцогинь приготовлены кресла, а дочери герцога, вместо того чтобы ждать, когда их пригласят на танец, сами выбирают себе кавалеров, с которыми они желают танцевать, и, чтобы пригласить их, посылают к ним своих камергеров. Выбор кавалеров ограничивается очень узким кругом — обычно это люди, занимающие те или иные должности в Палаццо Питти. Как правило, этой чести удостаиваются сыновья князя Корсини, сыновья графа Мартелли, маркиз Торриджани и граф Челлани. Разумеется, если в зале присутствует какой-нибудь иностранный принц, ему оказывается предпочтение.

В три часа утра двор покинул зал, что не помешало, однако, страстным любителям танцев продолжать бал. Не относясь к их числу, мы незамедлительно откланялись и вернулись к себе в палаццо.

День 25 июня был не так заполнен развлечениями, как предыдущий: нас ожидали только Корсо, скачки Барбери и Пергола. Кроме того, как я уже говорил, мы были приглашены на обед к князю Корсини. Со всем этим еще можно было управиться.

Корсо проходил так же, как и в предыдущие два дня, и мне нечего добавить к тому, что я уже рассказал читателям. В три часа мы явились на обед к князю Корсини; обед был подан на два часа раньше, чтобы мы могли успеть на скачки Барбери.

Французу, оказавшемуся за границей, чрезвычайно редко выпадает случай насладиться живой и непринужденной беседой на парижский лад: по-настоящему начинаешь ценить это удовольствие лишь тогда, когда его лишаешься и остается только мечтать о нем. Помню, однажды некая провинциалка спросила при мне у г-жи Нодье, рассказывавшей о наших вечерах в Арсенале: «Сударыня, будьте так добры, скажите, кто у вас направляет беседу?» — «Бог мой, — отвечала г-жа Нодье, — да никто ее не направляет, дорогая, она идет сама собой». Ответ весьма удивил провинциалку: она полагала, что у беседы, точно у благовоспитанной барышни, непременно должна быть гувернантка.

Ну так вот: подобная беседа, беззаботная, легкомысленная, глубокая, красочная, веселая, поэтичная, этот изменчивый Протей, эта неуловимая фея, эта резвящаяся ундина, которая рождается из пустяка, цепляется за каприз, воспаряет на волне восторженности и вновь снижается, прибитая к земле какой-нибудь шуткой, согревается доверительной близостью, умирает от небрежения, разгорается вновь из крохотной искры и опять блистает, словно пожар, гаснет внезапно, как метеор, а потом, неизвестно почему, вдруг возрождается, — подобная беседа, по которой наш изголодавшийся разум тосковал сильнее, чем самый привередливый желудок томится по хорошему обеду, ожидала нас у князя Корсини. Князь вспоминал Париж, а герцогиня ди Казильяно предвкушала встречу с ним; что касается княгини, то она была русская, а ведь мы знаем, насколько нам самим трудно отличить русскую от француженки. Мы говорили обо всем и ни о чем: о бале, о политике, о жокей-клубе, о туалетах, о поэзии, о театре, о философии, и, когда все встали из-за стола, мы успели обменяться столькими мыслями — хотя никто из нас не смог бы сказать, о чем сейчас шла речь, — что какому-нибудь провинциальному городку этого хватило бы на целый год.