Виленские коммунары - [44]

Теперь мать стала чаще вспоминать отца. Говорила:

— Вот не угадаешь… Высылали человека, думали — на погибель. А у него там теперь, может, хоть хлеб есть…

Протянула она еще с месяц. И то, чего я боялся, случилось. Еще утром она была на ногах, ходила. Даже потащилась в Литовскую поликлинику показаться докторам: очень уж опухли ноги, налились водой, как мешки. И как-то доползла. А вечером, когда я пришел с работы, плачет над ней Юзя. Я рванулся с порога:

— Мама! Мама!..

Молчит мама. Навсегда умолкла. Не заметили, как перестала дышать. Ничего не сказала мне перед смертью. Да и что она могла сказать? И так все было ясно в нашей жизни…

Утром отнесли ее на Росу и положили на новом пустыре, рядом с Наполеоном.

XIV ТАРИБА

Старому миру, миру национального угнетения, национальной грызни или национального обособления, рабочие противопоставляют новый мир единства трудящихся всех наций, в котором нет места ни для одной привилегии, ни для малейшего угнетения человека человеком.

В. И. Ленин

В это время к нам и пришли вести об Октябре в России. Пришли с большим опозданием, в искаженном виде, и я вначале так и не понял всего огромного значения первой великой пролетарской революции.

Да разве один я? Даже многие передовые, хорошо осведомленные виленские рабочие не имели ясного представления о событиях в России. Им тоже казалось, что это все та же российская революция — кипит, бурлит и выплескивает через край — то вправо, то влево.

Виленские рабочие в своей массе, конечно, радовались и ликовали, когда слышали, что рабочие в России берут верх. Но глубже — мало кто задумывался, что же, собственно, произошло.

Рабочая масса, как и виленская мелкая буржуазия разных национальностей, связывала деятельность партия большевиков в России скорее с обывательскими надеждами на близкий мир, на скорый конец своих бед.

А может, я ошибаюсь, ведь только что мне самому пришлось пережить самое тяжкое горе, хотя поначалу я воспринял смерть матери как будто совсем спокойно и даже думал: ей теперь лучше, не будет мучиться…

Но все чаще шевелилась во мне думка: что же это? Неужели я рад, что избавился от матери, как от лишней обузы? И такая брала меня злость на людей, на всю жизнь, что я боялся, как бы в самом деле не нажить болезнь сердца. Совсем сдали нервы.

Порой находила ужасная, невыносимая тоска. Юзя и Яня старались поддержать меня. Но и они словно осиротели, словно сбились с пути. Часто плакали.

И хотя я был занят только собой, однако заметил, что Яня стала отдаляться от Юзи и от меня, стала неразговорчивой, дольше задерживается на работе, замыкается в себе.

Я же все чаще вспоминал отца. Как он примет весть о смерти матери, когда можно будет ему написать?

Воспоминания о нем, о дедушке, о жизни и смерти бабушки, судьба которой так совпадала с судьбой матери, осмысление вообще всей прожитой жизни и выводы, к которым я приходил, — вот это и поддерживало меня. Я понимал, что нужно не хныкать, а бороться, что нужно многое преодолеть в себе: уж слишком я какой-то слезливый, слабовольный, бездеятельный, не достойный ни отца, ни даже деда.

* * *

Тем временем состоялись мирные переговоры в Брест-Литовске. Большевики выросли в крупную реальную силу. И это укрепляло во мне критическое отношение как к немцам-оккупантам, так и к нашим виленским националистам…

А наши виленские националисты больше всех и копошились теперь под немецкой опекой.

С национальными меньшинствами бывшей царской России немцы заигрывали все годы оккупации, поощряя стремления к отделению от России и сея надежды на создание «независимых» государств под протекторатом Германии. И делали это самыми различными способами… С поляками они предпочитали вести чинные беседы, однако особенно помогать не хотели, видя в них извечных и довольно сильных врагов. Какой же смысл сажать себе чирей на шею?.. С белорусами нянчились и через свою газетенку «Гоман» («Беседа»), выходившую на белорусском языке, вбивали им в голову, что хорошо будет только в отдельном государстве — конечно же под немецкой эгидой… Эту работу они проводили руками местных белорусских националистов, которыми руководил некто Зюземиль из Пинска, бывший учитель немецкого языка в гимназии.

В начале 1918 года немцы демонстративно приступили к созданию литовской «державы». По их проекту, в руках немцев должны были находиться литовская армия, литовские финансы, литовские пути сообщения и все литовское народное хозяйство… Дела же «самоуправления» они обещали передать «тарибе» — литовскому государственному совету.

Первую скрипку среди литовских националистов играл тогда господин Сметона, иначе говоря — Сметана, так все и называли его тогда в Вильно на своих языках. Сей господин Сметана, а за ним и остальные литовские националисты охотно соглашались на немецкие предложения, лишь бы поскорей замесить свое, поначалу пусть жиденькое, но свое, литовское государственное тесто. Однако они были вынуждены считаться не только с немцами, но и с различными местными национальными и политическими организациями и группами.

Поляки, понятно, никакой тарибы признавать в Вильно не собирались, поскольку считали город своим, польским. Слабенькие белорусы — те были рады, пока не окрепнут, поделиться даже самим Вильно, хотя тоже считали, что у них прав на этот город не меньше, если не больше, чем у литовцев.