Виктория - [93]

И все же тоскливое чувство не исчезало. Ей казалось, что чем больше в ней к нему уважения и признания, тем слабее становится влечение плоти. В тот час лишь духовное ею владело. Она чуть ли не теряла сознание при мысли, что эта возвышенность и духовность уже нынешней ночью к ней приблизится и сорвет с нее одежду. Если бы можно было вечность вот так сидеть, в этой магии тепла, наслаждаясь звуками его голоса и чувствуя на груди тихое дыхание Альбера! Ее не оставляла мысль, что же при этом делать с Альбером, ведь до сих пор она по ночам ни разу с ним не расставалась. Он спал вместе с ней на ее неудобном лежаке.

Возвращение Рафаэля было таким внезапным, что самые простые на первый взгляд вещи вдруг оказались сложными до смятения и головокружения. Даже ради Рафаэля она не отдаст Альбера в изгнание, на холодную, потрепанную и разлезшуюся циновку. А с другой стороны, стыд-позор заставлять мужчину, только что вернувшегося из роскошного санатория, валяться ночью на грубой циновке. Она вдруг осознала, что стыдится своего убожества. Рафаэль заслуживает большего. Какой-то бесенок все нашептывал ей: «Ты его боишься, боишься своего мужа! Родила ему троих детей, а все еще как наивная девственница».

— А что же с заработком, Рафаэль? — спросил Эзра. — Пока ты там пропадал, твоя жена еле концы с концами сводила. У тебя есть какие-то идеи?

Рафаэль долго молчал, глядя на него.

— Я только что выбрался из могилы. Еще и не выздоровел до конца.

— Приходи в аптеку. Будешь делать все, на что способен. Может, наступит день, когда мы станем партнерами.

Рафаэль поблагодарил его ничего не значащей улыбкой. Виктория заметила, что ее отец напряженно их слушает. Флора заскучала. Встала и исчезла в густых сумерках двора. Может, только Виктория заметила бутылку, которую та унесла под полой костюма.

— Значит, так, ты приходишь в воскресенье и начинаешь работать с нами.

Горло Виктории сжалось. Отец сказал с нами, а не у нас.

— И до каких же пор вы будете сидеть в этой дыре? — спросил Эзра. — Маатук Нуну уже сбежал из этой помойки. Подыщите себе дом побольше, и я присоединюсь к вам. Я совсем свою мать забросил! — добавил он с пьяными слезами. — Хорошо, если мы снова будем все вместе.

Глава 19

Евреи выкорчевали очередные пальмовые рощи, смело растеклись по прямым, на немецкий манер улицам и окружили себя широкими английскими парками. Не всем удалось дорасти до собственного особняка, чтобы был в престижном районе и на одну семью, но и те, чье положение не слишком улучшилось, из года в год переезжали в другие дома, пусть и коммунальные, но поудобнее, поновее, в приятных районах, освобожденные счастливчиками, которым теперь кивали макушки пальм. В новые жилища обычно переселялись всем скопом — вдруг после праздника Суккот семейная орда приходила в движение, как охваченный безумием муравейник. Грузовики, ослы, мулы и носильщики ползли по переулкам и улицам, перевозя шкафы, кровати, банки с вареньем, ворохи одежды, а за ними двигались шеренги женщин, с которых катил пот, и мрачных мужчин, и голосистых, весело орущих ребятишек.

Вот и их Двор переждал от Песаха до Суккот и тоже примкнул к этому шумному действу, перебрался со всеми обитателями и скарбом в большой дом, в квартале возле базара тканей. Другие запахи, другие голоса, уже не глухой переулок, а улица, выходящая в другие улицы. Это новое жилище было просто безликой дверью в длинной веренице прочих дверей, но оно нарушило чувство неизменности, над которой время не властно. В эту новую эпоху многие поверили, что нет в жизни ничего такого уж дорогого, чего нельзя было бы оставить и поменять на что-то новое. Виктория без всякого сожаления рассталась с домом, в котором родились ее отец, и Рафаэль, и она сама, и ее дети. С тех пор как Рафаэль вернулся и присоединился к работе в мастерской по изготовлению тетрадей, она приобрела немало вещей: широкую железную кровать, платяной шкаф, стол со стульями, ковер, серебряную ханукию[48], одежду. Рафаэль шел перед телегой, а она сзади с Альбером на руках, и Клемантина рядом, цепляясь за ее платье. В этой шеренге людей, покидающих их переулок, были ее отец с семьей, Мирьям с семьей, ее брат Мурад с домочадцами, Эзра, который к ним присоединился, и Дагур с Тойей и тремя его детьми.

Азиза от предотъездной суматохи почти начисто оглохла, ей снова и снова втолковывали, что не беда на них свалилась, а они сами бросают старую развалюху и переезжают в дом, «в котором можно дышать». Но она только недоверчиво махала рукой:

— Я тоже слышу шумы по ночам. И никакие это не черти и не привидения. Послушайте меня: в этом доме у нас прошла хорошая жизнь. Просто дурь встать и уйти из-за всяких там врак.

Вцепившись в свою лежанку, она ни за что не соглашалась расстаться с собственным домом. Схватив груду одежды, которую Мирьям собиралась выкинуть в заплесневелый подвал, она закричала:

— Азури! Они выбрасывают одежду твоего брата! Останови их! Скажи им что-нибудь!

Были такие, что зло над ней потешались. Не следи за ними Азури в оба глаза, мальчишки бы вдоволь поиздевались над сбитой с толку старухой. Вид ее слез, льющихся из щелок на лице, пробирал Азури до боли, и он еле сдерживал порыв утереть ее опавшие щеки своей мощной ладонью, сказать ей, что рано или поздно всем в том или ином уголке приходится расставаться со своей юностью. Он единственный понимал ее чувства и ее тоску по его умершему брату. Пока она шла в длинной процессии, то все спотыкалась, и возмущалась, и горько плакала. Он смотрел на нее сверху, и черная кисточка на его феске дрожала. Из-за жены, детей и внуков он остерегался шагать рядом с ней, поддерживать ее своей крепкой рукой. Он помог ей догнать телегу и держаться за ее борт, чтобы таким вот образом дотащиться до нового жилища. Но ее пальцы не могли удержать этот борт. Нисан, как бы случайно оступившись, саданул ее своим новым праздничным черным ботинком по икре ноги. Азури с такой силой ткнул его в грудь, что он, задохнувшись, откатился в хвост колонны и из-за огромного вороха одежды, навьюченного ему на голову, стал похож на усердного муравья. А Азури, подхватив ее под мышки, поднял и посадил на телегу. Ее ноги мотались между задними колесами, поднимавшими дорожную пыль, платок с головы сбился, открыв лысеющую макушку, гигантские груди болтались по бокам, и лоб качался вперед-назад, в такт цоканью копыт, будто все возвращался и возвращался к одному и тому же вопросу. Азури шел за телегой, и она видела, как он к ней шагает, шагает, а догнать не может, а она сидит против него, и ждет его, и, как многие годы, смотрит со страстной тоской на юношу, который в ее глазах — истинный великан, и улыбка, вовсе не потаенная и вовсе не скромная, вдруг сияет на ее отцветших губах, и из ее увядшего тела рвется на удивление молодой зов: «Азури, жаль убегающего времени! Сунь Джамиле серебряную монетку, чтобы получше сплела свою колдовскую сеть: пусть накличет роковое падение, страшную болезнь, несчастье при родах». Да только внезапная смерть не приходит. Наоборот, чары наградили ненавистную бабу немыслимой плодовитостью. Какую рану наносил ее сердцу еженощный его призыв: «Наджия! Наджия!» Иной зов, который жаждала она услышать: «Азиза! Азиза!» — остался лишь в мечтах.