Виктория - [26]

Из-за болей в сердце, не дававших ему уснуть всю прошлую ночь, Йегуда остался дома и сейчас сидел, прислонясь к перилам второго этажа, так, чтобы все пространство Двора, между ним и ковриком Михали, было у него перед глазами. Он положил на приподнятое колено листок бумаги и что-то сосредоточенно на нем писал. Женщины решили, что он ведет подсчеты для своего торгового дома, и вскоре вовсе забыли о присутствии сего ученого мужа. Михаль, встревоженная измученным выражением на лице своего сына, тоже навострила уши, чтобы не пропустить ни слова из сна Наджии. И Азиза, шикнув на Тойю с Мирьям, громко болтающих в аксадре, тоже уселась напротив Наджии, положила подбородок на ладонь и повернула к рассказчице то ухо, которое лучше слышит.

Наджия ущипнула двумя пальцами уголок рта, облизнула сморщенные губы и начала свой рассказ:

— Пришла она не в саване, а в сияющем свадебном платье. Влетела во двор, как голубка, и уселась возле меня, и я видела ее так ясно, как вы сейчас видите меня.

А Йегуда написал: «Какой смысл просыпаться поутру с чувством, что ты, как оглобля, которую откопали и вытащили из мусора никуда негодную?»

— Красива была моя бабушка, — сказала Наджия, — дедушка ее увидел и про все на свете позабыл. Это было в те времена, когда евреи еще платили султану подушный налог, чтобы освободиться от армии. Он был человеком состоятельным и не потребовал у родителей бабушки приданого. На руках ее носил. Она был короной в его волосах. Такая была моя бабушка, светлая ей память.

«И зачем ему, человеку, — писал Йегуда, — выходить из дома на улицу, где все вокруг подобны гвоздям кривым, и уговаривать покупателей, которые тоже как гвозди кривые, и просиживать свой век в торговом доме, набитом такими же гвоздями, которым самое место на свалке».

— Встань, внученька. А голос, как прохладная вода в суховей. Тебя пинают ногами, ты спотыкаешься и думаешь, что ты и правда всего лишь куча мусора. Встань, доченька, — продолжала Наджия.

«Боль режет, как ножом, и замораживает пальцы, — писал Йегуда. — Азиза, она как цветущий сад, а я у входа в него терплю поражение».

— Встань, внучка, могила выкрашена желтым, зеленым и черным. И она у подножия стены. Ты сразу ее узнаешь.

Взгляд Михали был прикован к сидящей внизу невестке. Она даже перестала прихлебывать свой сладкий чай, чтобы за звуком глотка не пропустить что-нибудь из речей Наджии. Женщины шикали друг на дружку, и Михаль тоже вместе со всеми окунулась в одно из тех волшебных мгновений, которые объединяют Двор в истинную семью, живущую по собственным законам и правилам.

— Бабушка, мир ее праху, описала самую странную могилу из всех могил. Ведь кто же раскрашивает могилу, как флаг?

«Эта полоумная сейчас меня поразила, — продолжал писать Йегуда. — Увидела особый сон, не в пример моему. Я свой стесняюсь рассказать даже собственной жене. Какое-то странное тело, покойник. Верхняя часть — мужчина, нижняя — женщина. И оно голое, и мне улыбается, развратно так, будто ждет, чтобы кто-то пришел и то самое совершил. Господи, помилуй меня, грешного, ведь это стыд и срам, чтобы такое приснилось!»

— И я умоляю ее, — сказала Наджия и громко высморкалась в головной платок. И вдруг она представилась Виктории такой красавицей, какой описывал ее тогда Абдалла Нуну. — «Бабушка, да как же мне отыскать ту могилку-то?» А она отвечает: «Она скитается». Так ответила мне бабушка, мир праху ее. «Она у подножья стены, но ее можно встретить в любом переулке».

«Азиза просто глотает этот сон, — писал Йегуда. — Господь дал мне красивую и прилежную супругу, но дал Он мне ее в наказание. Дают лестницу безрукому и говорят: поднимись в красоту поднебесья. Не зря все эти ее смешки с Азури, только честность и преданность брата ставят щит перед позором».

Наджия замолчала.

— И это все? — разочарованно спросила Азиза.

— Так сказала мне бабушка и ушла, — сказала Наджия с завершающей интонацией.

Михаль подняла чашечку с чаем и так держала ее, пока та остывала у ее губ. Война это, война, что надвигается, как огненный шторм. Переулки превратятся в кладбища, Господи, помоги!

Виктория восхищалась матерью, сумевшей найти такие красивые слова — весь Двор заставила заслушаться. И горда была маминой бабушкой, будто та и впрямь посетила их Двор. Она встала, передала девчушку Тойе и угостила мать и Азизу крепким чаем. Лицо Йегуды на втором этаже совсем посерело, но он продолжал писать:

«А вот что сказал раввин Шимон Агаси в Главной синагоге: горе вам, тем, кто будит в мужчинах дурные страсти. Даже и при исполнении своих супружеских обязанностей должно блюсти скромность, не вольничать и не разводить хиханьки да хаханьки и, упаси Бог, не нахальничать, а все делать скромно и с боязнью и с трепетом пред Небесами. В Библии сказано: поела и губы утерла, а это значит, что и в час совокупления, именуемого трапезой, прежде всего должны присутствовать скромность и стыд, а не то чтобы сразу раскрыть все тайны и загадки. — Его взгляд поблуждал в пространстве, между ним и сидящей напротив матерью, и он продолжил на иврите: — И может, именно из-за этого чертова трепета и боязни я и лишил тело Азизы радости. Вел себя как парализованный в ту первую ночь, когда еще был в полной силе, а сейчас я тоже как парализованный из-за болезни и старости. Что ж удивляться тому, что она так смеется перед Азури и даже перед этим молокососом Рафаэлем!»