Виктор Цой как подростковый певец и деструктор - [2]

Цоевский неопределённый протест пришёлся очень к месту в 1980-х — когда надо было крушить изолгавшуюся систему. Тогда «Перемен!» и пр. звучало почти как гимн, и было легко заставить себя не обращать внимания на «сигарету в руке», «маму-анархию», «стакан портвейна» и т. п. Эпоха получила то, что требовала.

* * *

Стихи Виктора Цоя в основном гладкие, только вычурные, деструктивные и с претензией на остроумие, а пресловутая цоевская ирония похожа на ерничание интеллигентных алкоголиков. Кое-что и вовсе выглядит, мягко говоря, экспериментами начинающего. К примеру, следующее:

Ты так любишь эти фильмы,

Мне знакомы эти песни.

Ты так любишь кинотеатры,

Мы вряд ли сможем быть вместе.

(«Фильмы», 1986)

Секрет авторского успеха: чем более туманно ты выражаешься, тем больше отыщется людей, для которых ты окажешься «своим». Чем больше в стихах неопределённости, тем больше людей, которые найдут в них ту самую конкретику, которая им нужна. По части намёков не станет рядом с Цоем, наверное, никто: он — великий мастер зажигательных словесных туманностей. Верх цоевской мути — «Песня без слов» (1989): кто хочет, может воспринимать эту песню как милитаристскую, а кто хочет наоборот — может и наоборот:

Каждой собаке — палку и кость,

И каждому волку — зубы и злость.

В общем, всем сёстрам по серьгам. Нервным подросткам эта цоевская муть наверняка представляется верхом мудрости, великим прорывом в философском осмыслении жизни.

Ещё примеры выигрышной неопределённости у Цоя:

Он не помнит слово «да» и слово «нет»,

Он не помнит ни чинов, ни имен.

И способен дотянуться до звезд,

Не считая, что это сон,

И упасть, опаленным Звездой

По имени Солнце...

(«Звезда по имени „Cолнце“», 1989)

Где-то есть люди, для которых есть день и есть ночь.

Где-то есть люди, у которых есть сын и есть дочь.

Где-то есть люди, для которых теорема верна.

Но кто-то станет стеной, а кто-то плечом,

Под которым дрогнет стена.

(«Война», 1988)

Я ждал это время, и вот это время пришло,

Те, кто молчал, перестали молчать.

Те, кому нечего ждать, садятся в седло,

Их не догнать, уже не догнать.

(«Спокойная ночь», 1988)

В наших глазах крики «Вперед!»

В наших глазах окрики «Стой!»

В наших глазах рождение дня

И смерть огня.

(«В наших глазах», 1988)

Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь,

Ты увидишь, там все горит огнем.

Через день будет поздно, через час будет поздно,

Через миг будет уже не встать.

Если к дверям не подходят ключи, вышиби двери плечом.

(«Мама, мы все сошли с ума», 1988)

Ты хотел быть один, это быстро прошло,

Ты хотел быть один, но не смог быть один,

Твоя ноша легка, но немеет рука,

И ты встречаешь рассвет за игрой в дурака.

   Утром ты стремишься скорее уйти,

   Телефонный звонок, как команда «Вперед!»

   Ты уходишь туда, куда не хочешь идти,

   Ты уходишь туда, но тебя там никто не ждет!

(«Последний герой», 1986)

Как поэт подросткового уровня Цой был действительно очень талантлив. Как композитор он был просто очень талантлив — без привязки к подростковому уровню. Хотя и не Моцарт. И даже, к примеру, не Юрий Антонов.

Фильмы с участием Виктора Цоя — перестроечные, то есть в стиле «ну, наконец-то мы вам всем покажем!». В своё время они впечатляли новыми критиканскими струйками, а сегодня выглядят поделками.

Из биографий:

«Летом 1986 года в Киеве снимается фильм „Конец каникул“ с Виктором Цоем.»

«Участвует в съемках фильма „Рок“ режиссера Алексея Учителя. В конце года снимается в эпизодической роли в фильме „Асса“.»

«В 1987 году снимается своеобразный фильм „Игла“ с Виктором Цоем в главной роли (режиссер Рашид Нугманов).»

Своеобразие последнего фильма, наверное, в том, что (о, чудеса кинематографа!) дистрофик Цой там представлен как непобедимый мастер рукопашного боя.

* * *

О том, как формируются всеобщие любимцы.

Если никому не известного, но способного человека вытолкнуть на сцену перед публикой, ничего хорошего не получится: он засмущается, она его засвищет. В роль кумира (не только эстрадного, но и политического) надо постепенно вживаться, а публика должна постепенно втягиваться в поклонение этому кумиру. В некотором смысле не будущий кумир находит себе публику, а публика выращивает себе кумира, поощряя в человеке с задатками те его влечения, какие ей наиболее в нём желательны. Начинающий кумир усиливает в своём творчестве то, что встречает наибольшее «ура». Он оказывается выразителем настроений толпы, центром кучкования массы с целью совместного чувствования.

* * *

Папа был Роберт, мама — учительница, то есть семья, скорее всего, была очень интеллигентная: с абсурдно-либерально-гуманистическими взглядами на мир в стиле Булата Окуджавы, Гавриила Троепольского и академика Дмитрия Лихачёва.

Из биографий Виктора Цоя:

«У Виктора с раннего детства проявились склонности к рисованию. Он хорошо рисовал, лепил. Поэтому родители с четвёртого класса (в 1974 году) определили его в художественную школу, где он и проучился до 1977 года. Витя в детстве был очень импульсивным, и ещё в 4-м классе преподаватель в изостудии сказал, что Витя не склонен к терпеливому, кропотливому труду. Если хочет — рисует, и рисует замечательно, но если не хочет — не заставишь.»