Вихрь - [8]

Это была старая, неизменно повторявшаяся шутка, восходившая еще к тому времени, когда он в первый раз вступил в этот дом.

– Молодой барин никогда не забывает, – с гордостью заявил Амадео, – никогда!

Дядя Габриэль принялся разрезывать птицу, не переставая разговаривать. Теодор слушал, смеялся и, наконец, сам дал краткое, но веселое описание года своей работы в Индии. Амадео, бесшумно прислуживая, тоже прислушивался к каждому слову.

Когда обед уже кончался и на столе остались только вазы с винными ягодами и орехами, а также кофе, Теодор, глядя в упор на дядю, повторил свой вопрос:

– Вы мне ничего больше не скажете?

Затем, не дожидаясь ответа, встал и, отодвинув свой стул, принялся шагать взад и вперед по комнате.

– Все дни, все ночи, – заговорил он отрывисто, взволнованным голосом, – с тех пор как я из газет узнал о смерти фон Клеве, я бредил, жаждал, желал только одного. Иногда, уйдя далеко, совсем один, я ложился лицом в траву, и тогда у меня бывали видения. Вы не должны смеяться надо мной. Вы меня поймете. Я не могу выразить это словами. Я даже не могу ясно понять это.

Он остановился, затем тихо продолжал:

– То же самое со мной происходит и сейчас. Мало сказать, что я думаю об этом: это стало как будто частью меня самого… моей души… моего мозга, тела. И до меня люди любили. Наверное, каждый влюбленный считал, что никто не способен обожать свою возлюбленную так, как он. Подумайте, ведь каждый человек, каков бы он ни был, имеет право бороться за свое счастье. Он стиснул пальцы.

– Я страдаю, – сказал он сквозь зубы, – я страдаю, но не могу превозмочь этого.

Он подбежал к дяде Габриэлю и с силой опустил ему на плечо свою руку.

– Я добьюсь того, чтобы увидеть ее. Я должен ее видеть, даже если это не будет для меня счастьем. Я попробую.

Дядя Габриэль повернулся к нему. Ласковая доброта покинула его лицо, и на нем появилось выражение беспощадной твердости. Его глаза глядели с суровым беспристрастием.

– Разве ты не понимаешь, – сказал он, – что именно теперь ты неизбежно лишишь Ирэн ее спокойствия? Это ли ты хочешь сделать? На ее долю выпало так мало счастья, так мало хорошего в жизни. Вся ее юность была долгой жертвой, жертвой жестокой.

Его глаза заблестели.

– Она должна получить свою долю счастья в жизни, – сказал он дрожащим от волнения голосом. – Отнимешь ли ты у нее это счастье? В твоей власти это сделать. Одно твое слово, одно лишь слово, которое вовлечет ее в неволю, и она уступит тебе. Теодор, – продолжал он, беря юношу за руку, – ты всегда делал то, о чем я тебя просил. Исполни мою последнюю просьбу. Оставь Ирэн ее спокойствие. Всю свою жизнь она была связана. В твоей власти ввергнуть ее в неволю. О, конечно, ты будешь добрым с ней, ты будешь обожать ее, ты будешь с ней честным, но поверь мне, все это для нее в теперешнем ее состоянии – ужасно. Замужество для нее – это тюрьма, из которой нет выхода. Оставь ее на время, пусть она насладится своей свободой, пусть научится чувствовать, а тогда видно будет.

– Вы требуете от меня того, чего я не в силах сделать!

Дядя Габриэль с безмолвным укором поглядел на него.

Теодор некоторое время смотрел на ласковое старческое лицо с властными глазами.

– Спокойной ночи, дядя! – сказал он и вышел из комнаты.

ГЛАВА VI

Бывает иногда, что просыпаешься с таким чувством, будто весь мир создан для твоей радости. Это самое испытывала Ирэн.

В парке от солнечных лучей на снегу загорались бриллианты. Она ясно могла различить покрытую снегом ветку, а за ней голубое бархатное небо.

Горничная принесла завтрак. Ирэн сидела на постели. Ее темная коса с большим бантом была закинута через плечо. Анастаси бросилась за матине.

– Спасибо, мне не холодно, – сказала Ирэн, – мне очень хорошо.

– Но ведь вы можете простудиться!

Вбежал Карл и потребовал, чтобы ему позволили вскарабкаться на кровать матери вместе со своими игрушками.

Он весело улыбался Ирэн, и она отвечала ему тем же.

– Ах, как это весело! – сказал он по-английски. У Карла со дня рождения была няня-англичанка, и он говорил на английском языке чаще, чем на родном.

Ирэн пила свой горячий кофе, глядя на солнечный свет позади Карла.

Непонятная радость владела ею. Она неожиданно почувствовала, как чудесно быть молодой, как это чудесно и прекрасно.

– Не находишь ли ты, мой мальчик, – сказала она Карлу, – что я выгляжу ужасно старой?

Карл был очень занят; он все же вежливо взглянул на нее.

– Пожалуй, да, – сказал он одобрительно, – ты довольно старая.

– Жестокое дитя! – со смехом сказала Ирэн. Она увидела свое отражение в большом зеркале, висевшем на противоположной стене, пятно кружев, бледно-голубой бант и темная коса. Общее впечатление было, что ей около пятнадцати лет.

– Карл, детка моя, – сказала Ирэн, – хоть ты и совершенно не ценишь меня, я все же возьму тебя сегодня на каток.

– Чудесно! – сказал Карл и пополз с риском для подноса, на котором стоял завтрак, по кровати.

Он выпрямился и обвил ее шею руками.

– Я люблю тебя крепко-крепко.

Его шерстяная фуфайка была очень шершавой, а его объятия были способны задушить. Он наклонил голову:

– Послушай, милая мамочка!

Ирэн безмолвно кивнула головой.