Видоискательница - [42]
А посреди ночи они проснулись все вместе в черной немой тоске, стали кружиться, подгоняемые сердцебиением, потом садились на пол, дрожа от страха и холода; они стонали, не в силах плакать, они катались по полу, просили у Бога сострадания, снова сбивались в кучу и видели то, чего нормальные люди не должны были видеть, глухие стоны стояли — словно над пепелищем, и мерцали во тьме три пары несчастных, обезумевших глаз.
Агой
— Периферическая телефонная служба сосудов. Если у вас… если вы забыли слово, звоните! Работают опытные… э-э-э психологи-ассоциаторы. Чтобы не практиковать телефон сей, реже употребляйте напитки крепкие, содержащие малые концентрации… э-э-э… веществ, способствующих. Приятные голоса, повышенная догадливость, терпение. Наш телефон прост для запоминания тем, кто родился под знаком Земли: 2–2–2. Звоните. Опытные шифровальщики, знакомые с цифровым синдромом: замена отдельных или всех слов цифрами (32–16 — надень мне теплую кофточку; 17–33–77 — иди отсюда).
Склероз — холодные руки и ноги;
Склероз — болезнь века;
Обусловлен жизнью.
— Вас слушают.
— Э-э-амм-м. Я.
— Да-да?
— Мне-э-э… Так… добры. Бобры.
— Да, что вы хотели?
— Сне слово нужно спромить.
— Это предмет, человек?
— Как вам… В угоду случаю пришлось прибрать. То, чем я душил последний раз этого… э-эх-х.
— Одеколон — «О’жён», «Блюз», «Саша», «Контакт», «Консул»?
— Я душил ея галстуком.
— Так что вы забыли?
— Как в суде называется стульчик?
— Кресло.
— Скамья подсудимых.
— ЧтО забыли вы?
— Бриться, бриться. Холодно там. Я забыл интерьер, который был тогда. Мои книги сгорели, мозги пропитались спиртом, я решил заняться спортом, но она подглядела, как я тряс животом перед зеркалом, в трусах и наушниках. Мне сорок два года. Я помещик. Мускулы мои налиты соком обновления. Мне стало стыдно, что она живот мой видит и бешеную пляску с движением бедер, ну знаете — туда-сюда! Дж-бз-тс-тс-тсс! И стыдно вообще — как бывает: будто укол или слово, и краска заливает, и столбенеешь, и… словом, умирает язык.
— Простите, служба наша нацелена на вспоминание одного слова. Если вы хотите выговориться, звоните в «Доверие».
— Да, на воспоминание. Я хотел вспомнить — как восполнить, наполнить янтарною жидкостью сосуды… Ну вот, про живот. Окно, у которого я плясал, выходит на балкон. Она на балкон пришла, дабы из железного жбана железною же вилкой капусту достать. Надела платок — все-таки улица, центр терморегуляции (а мне все говорят: ты не говоришь — формулируешь; тебе бы английский, опишешь научно и завтрак, и климакс, ты с жизнью — как с прибором, и она тебя так же…). Она на балкон пришла, заглянула в окно — там я — дз-бз-тс-тс-тсс… И не стала смотреть — чуть уголок губы взвела и глаза опустила так: вот в чем казус-ужус. Вроде бы она не видит этого, а я видел, что видела и — опотрашИлся от сугубой толстой тоски. И тело мое отскочило в ужусе — видала! И я побежал, и насел, и галстук сыскал, и матушку — Рашель Ароновну — дух выпустил. Пела она: щипиди-книпиди, бобе гебакт… — так помнится. А она — капустки сыночку, все ж таки пост, закуску, рыбу — все как… Матушка ослабла — и-и-и-и-и —
Огонек сигареты моей — дрожащий конус, похоже — горячий металл, и звенит, о пепельницу биясь, а я голый, и по-турецки здесь, на кровати. Не мыл, не ел. Что мне теперь — матушка, Рашель Ароновна, не жива.
Что же гудите вы трубкой — вы гудом выражаете, что я есть скотина? Ну так ругайте разнообразнее, уже гудите с полчаса. А я посижу — пойду пить. На груди моей волосики рыжие, в паху — рыжие, рыженький весь я. Посадят — появится матерьял для моей повести — я давно не освежал впечатлений. Следующие десять романов — все про убийство пойдут; я пишу у себя в Толстопальцеве, на своем этаже, в поместье, а мамочка моя, Рашель, не споет мне более «ас дер раби элимелех…». Не гудите, меня раздражает.
Вечер
Холодная синяя сталь приятна теплеющим пальцам. Словно жилы Иисуса нервы натянуты. Скоро — будет время мольбы. Я слушаю тело. Но нет сил видеть что-нибудь, кроме рук, слышать что-нибудь, кроме повторов.
— Сними мне тоску стаканом виски.
Поздно; листы улетают с кровати, и, падая под звуки аккордеона, я успеваю почувствовать хотение; и во сне хочется пить. Я хочу сказать что-нибудь, глядя на рубиновый брус чердака, но понимаю, что это бессмысленно. Розовые дома инородны.
Девочка в апельсиновом пальтишке держит в руках дощечку; темно-карие глаза; такой свет может быть только осенью — словно целый день заходит солнце и сочные рыжие тени на всем.
— Сними мне тоску — как кольцо.
Поздно. День высветляется по краям, как бумага, и так же сгорает.
Брачное объявление
Пишу по брачному объявлению. Живу я в Лесном Городке. У нас тут леса. Занимаюсь онанизмом вырезыванием по дереву выжигаю тоже. Рост 190, вес 180. Приезжайте к нам зарежу гуся или еще кого. Играю на фортепьяне. Сочиняю стихи по настроению. Например
Работаю в столовой № 2. Характер покладистый особо когда выпью. Детям буду матерью друзьям женой. Готовить люблю, вышиваю по плюшу, шью подзоры, накидки, крестами, гладью. На вас согласна. Напишите какое у вас, здоровье и если плохое то и это не приграда к нашей свадьбы потому, как племяннице четвертому мужу работаит в аптеке.
В свои 33 года Соня написала много рассказов, которые тянут на книгу, наконец собранную и изданную. Соня пишет о «дне», что для русской литературы, не ново. Новое, скорее, в том, что «дно» для Купряшиной в нас самих, и оно-то бездонно. Соня выворачивает наизнанку интеллигентные представления о моральных ценностях не ради эпатажного наезда на читателя, а потому, что сложившиеся стереотипы ей кажутся мерзкой фальшью.
Hе зовут? — сказал Пан, далеко выплюнув полупрожеванный фильтр от «Лаки Страйк». — И не позовут. Сергей пригладил волосы. Этот жест ему очень не шел — он только подчеркивал глубокие залысины и начинающую уже проявляться плешь. — А и пес с ними. Масляные плошки на столе чадили, потрескивая; они с трудом разгоняли полумрак в большой зале, хотя стол был длинный, и плошек было много. Много было и прочего — еды на глянцевых кривобоких блюдах и тарелках, странных людей, громко чавкающих, давящихся, кромсающих огромными ножами цельные зажаренные туши… Их тут было не меньше полусотни — этих странных, мелкопоместных, через одного даже безземельных; и каждый мнил себя меломаном и тонким ценителем поэзии, хотя редко кто мог связно сказать два слова между стаканами.
Сборник словацкого писателя-реалиста Петера Илемницкого (1901—1949) составили произведения, посвященные рабочему классу и крестьянству Чехословакии («Поле невспаханное» и «Кусок сахару») и Словацкому Национальному восстанию («Хроника»).
Пути девятнадцатилетних студентов Джима и Евы впервые пересекаются в 1958 году. Он идет на занятия, она едет мимо на велосипеде. Если бы не гвоздь, случайно оказавшийся на дороге и проколовший ей колесо… Лора Барнетт предлагает читателю три версии того, что может произойти с Евой и Джимом. Вместе с героями мы совершим три разных путешествия длиной в жизнь, перенесемся из Кембриджа пятидесятых в современный Лондон, побываем в Нью-Йорке и Корнуолле, поживем в Париже, Риме и Лос-Анджелесе. На наших глазах Ева и Джим будут взрослеть, сражаться с кризисом среднего возраста, женить и выдавать замуж детей, стареть, радоваться успехам и горевать о неудачах.
«Сука» в названии означает в первую очередь самку собаки – существо, которое выросло в будке и отлично умеет хранить верность и рвать врага зубами. Но сука – и девушка Дана, солдат армии Страны, которая участвует в отвратительной гражданской войне, и сама эта война, и эта страна… Книга Марии Лабыч – не только о ненависти, но и о том, как важно оставаться человеком. Содержит нецензурную брань!
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«Суд закончился. Место под солнцем ожидаемо сдвинулось к периферии, и, шагнув из здания суда в майский вечер, Киш не мог не отметить, как выросла его тень — метра на полтора. …Они расстались год назад и с тех пор не виделись; вещи тогда же были мирно подарены друг другу, и вот внезапно его настиг этот иск — о разделе общих воспоминаний. Такого от Варвары он не ожидал…».
Пространство и время, иллюзорность мира и сновидения, мировая история и смерть — вот основные темы книги «Персона вне достоверности». Читателю предстоит стать свидетелем феерических событий, в которых переплетаются вымысел и действительность, мистификация и достоверные факты. И хотя художественный мир писателя вовлекает в свою орбиту реалии необычные, а порой и экзотические, дух этого мира обладает общечеловеческими свойствами.
Повесть — зыбкий жанр, балансирующий между большим рассказом и небольшим романом, мастерами которого были Гоголь и Чехов, Толстой и Бунин. Но фундамент неповторимого и непереводимого жанра русской повести заложили пять пушкинских «Повестей Ивана Петровича Белкина». Пять современных русских писательниц, объединенных в этой книге, продолжают и развивают традиции, заложенные Александром Сергеевичем Пушкиным. Каждая — по-своему, но вместе — показывая ее прочность и цельность.
Собрание всех рассказов культового московского писателя Егора Радова (1962–2009), в том числе не публиковавшихся прежде. В книгу включены тексты, обнаруженные в бумажном архиве писателя, на электронных носителях, в отделе рукописных фондов Государственного Литературного музея, а также напечатанные в журналах «Птюч», «WAM» и газете «Еще». Отдельные рассказы переводились на французский, немецкий, словацкий, болгарский и финский языки. Именно короткие тексты принесли автору известность.
Новая книга рассказов Романа Сенчина «Изобилие» – о проблеме выбора, точнее, о том, что выбора нет, а есть иллюзия, для преодоления которой необходимо либо превратиться в хищное животное, либо окончательно впасть в обывательскую спячку. Эта книга наверняка станет для кого-то не просто частью эстетики, а руководством к действию, потому что зверь, оставивший отпечатки лап на ее страницах, как минимум не наивен: он знает, что всё есть так, как есть.