Видение суда - [7]

Сегодня или завтра прибыл к нам!

LXXXIX

Но, уж поскольку здесь он, пусть прочтет,

Что он писал…» — «Да можно ли такое? —

Воскликнул Асмодей. — Он, идиот,

Вообразил себя самим судьею

Всех дел людских! Ведь он же чушь несет!

Он никому не даст теперь покоя!»

«Нет, пусть прочтет! — воскликнул Михаил. —

Послушаемте, что он сочинил!»

ХС

Тут бард, счастливый, что нашел вниманье,

Которого не находил у нас,

Готовя рифмы к буре излиянья,

Прокашлялся, подготовляя глас,

Могучим рыком удивил собранье,

Но в первом же гекзаметре увяз,

В котором так подагра угнездилась,

Что ни одна стопа не шевелилась!

XCI

Он дактили пришпорил что есть сил,

Спасая стих свой неудобочтимый,

Но тут затрепетали тьмою крыл

И серафимы все, и херувимы,

И наконец поднялся Михаил:

«Помилуй, друг! Уже утомлены мы!

„Не радует, — Гораций говорит, —

Non Di, non homines…[47] плохой пиит!“»

XCII

И тут поднялся шум: не мудрено,

Что всем стихи внушали отвращенье:

Ведь ангелам наскучили давно

И славословия и песнопенья,

А бывшим смертным было бы смешно

Прийти от грубой лести в восхищенье.

Георг и тот воскликнул: «Генри Пай![48]

Лауреат! Довольно!!! Ай, ай, ай».

XCIII

Гул рос и рос, зловеще свирепея,

От кашля сотрясался небосвод,

Так, изумлять риторикой умея,

Наш Каслрей шумиху создает.

Кричали где-то: «Прочь! Долой лакея!»

В отчаянье от этаких невзгод

Бард бросился к Петру, ища защиты,

Петра ведь уважают все пииты!

XCIV

Сей бард природой не был обделен:

Имел и острый взгляд, и нос горбатый,

На коршуна похож был, правда, он,

Но все же в этой хищности крылатой

Имелся стиль, — он был не так дурен,

Как стих его шершавый и щербатый;

Являвший все типичные черты

Холуйства и преступной клеветы.

XCV

Вдруг затрубил архангел, заглушая —

Невероятным шумом шум большой, —

И на земле метода есть такая:

Лишь раз дебаты окриком покрой —

И водворится тишина немая,

Смущаемая только воркотней.

Ну, словом, стихло все, и бард польщенный

Предался болтовне самовлюбленной.

XCVI

Сказал он, что, не видя в том труда,

Писал он обо всем — писал немало,

Он хлеб насущный добывал всегда,

И лакомство ему перепадало;

Он мог бы перечислить без труда

Десятки од своих о чем попало:

О Тайлере, Бленгейме,[49] Ватерло[50] —

Ему ведь на издателей везло!

XCVII

Он пел цареубийц и пел царей,

Он пел министров, королей и принцев,

Он пел республиканских главарей,

Но он же поносил и якобинцев,

Пантисократом[51] слыл из бунтарей,

Но он напоминал и проходимцев,

Всегда способных в нужный срок линять

И убежденья с легкостью менять.

XCVIII

Сраженья проклинал и пел сраженья,

Их славу восхваляя до небес,

Он защищал поэзии творенья

И нападал на них, как злобный бес,

Всем продавал он музу без стесненья,

Ко всем влиятельным в любимцы лез,

Стихов он написал немало белых,

Но мыслящий читатель не терпел их!

XCIX

Вдруг к Сатане он обратился: «Я

Пишу и биографии на славу!

А вашу написать — мечта мок!

Два превосходных тома in octavo!

Все критики теперь мои друзья,

Читателей-святош я знаю нравы:

Вот только вас чуть-чуть порасспрошу —

И ваше житие я напишу!»

С

Но Сатана молчал. «Я понимаю! —

Воскликнул бард: — Горды вы и скромны!

Тогда я вам, архангел, предлагаю

Мой бескорыстный труд за полцены!

Я так вас расхвалю, что вы, сияя,

Затмите все небесные чины!

Как та труба, которой без усилий

Вы медь моих литавров заглушили!

CI

Но вот мое творенье! Вот „Виденье“!

Вот — справочник: кого и как судить!

Вы можете теперь свои сужденья

О всех и вся бездумно выносить!

Я, как король Альфонс,[52] без затрудненья

И богу мог бы дело облегчить

Советами: ведь ясновидцы все мы,

Легко решаем сложные проблемы!»

СII

И тут он важно рукопись извлек —

Старались тщетно черти и святые

Остановить неистовый поток:

Их доводов не слушал наш вития!

Но сонм теней уж после первых строк

Исчез, как пар, лишь запахи густые

Амброзии и серы после них

Стояли долго в небесах пустых.

CIII

Все ангелы захлопали крылами,

Заткнули уши и умчались ввысь,

Все черти, оглушенные стихами,

В геенну, завывая, унеслись,

Все души смертных робкими тенями

В туманности внезапно расплылись.

Дрожа от страха, а у Михаила

И затрубить-то духу не хватило.

CIV

Тогда апостол Петр ключом взмахнул:

Он после пятой строчки разъярился

И так пиита нашего толкнул,

Что тот, как Фаэтон, с небес свалился,

Но в озере своем не утонул,

А за венок лавровый ухватился!

Но зреет в мире буря! Дайте срок:

Смерч вольности сорвет с него венок!

CV

Что утонуть не мог он от паденья,

Пожалуй, объяснить не мудрено:

Всплывает на поверхность, к сожаленью,

Вся грязь и мерзость — так заведено!

И сор и пробки — все несет теченье

Реки времен. Писака все равно

«Видения» кропать не перестанет:

Беда, беда, коль бес ханжою станет!

CVI

Но чем же этот гам и суетня

Закончились? Я ныне слаб глазами:

Нет больше телескопа у меня,

И трудно мне следить за небесами.

Однако наш Георг, уверен я,

Пробрался в рай: выводит он с друзьями

(Для этого не надобно ума!)

Теперь рулады сотого псалма!

_{Равенна. 4 октября 1821}

КОММЕНТАРИИ

В конце рукописи поэмы «Видение Суда» Байрон пометил: «Равенна. 4 сентября, 1821. Mem.[53] Поэма начата 7 мая 1821 г., но в тот же день отложена. Возобновил работу около 20 сентября того же года и закончил, как датировано выше».

Поводом для написания этой сатиры послужило опубликование в апреле 1821 г. поэтом Робертом Саути (с 1813 г. поэтомлауреатом при дворе английского короля) верноподданнической поэмы, названной им «Видение Суда» и созданной на смерть английского короля Георга III (1738–1820). В предисловии к ней Роберт Саути не только поносил деятелей Французской революции, но и разрешил себе грубые клеветнические выпады против Байрона и Шелли, причислив их к «сатанинской школе поэзии».