Видение суда - [6]

LXX

«Так повтори над солнцем речи эти,

Грехи Георга назови при всех!» —

Сказал архангел. «Полно! — дух заметил. —

Теперь его губить уж просто грех:

В парламенте, когда он жил на свете,

Его не раз я поднимал на смех,

Что поминать былые недостатки:

Ведь он — король, с него и взятки гладки!

LXXI

Он, правда, был жесток и глуповат,

Католиков казня миролюбивых,

Но Бьют-наперсник в этом виноват

И Грэфтон[36] — автор книг благочестивых.

Они уже давно в котлах кипят

В аду, во власти дьяволов ретивых,

А короля бы можно и простить, —

Пускай в раю он будет, так и быть!»

LXXII

«Ты стал, Джек Уилкс, на склоне лет пигмеем! —

Насмешливо заметил Сатана. —

Привычка быть придворным и лакеем

Тебе, однако, больше не нужна:

Глупцом ли был Георг или злодеем —

Он больше не король: одна цена

Всем грешникам! Не подличай! Не надо!

Теперь он только твой сосед по аду!

LXXIII

Я видел — ты уж вертишься и там,

Прислуживая дьяволам сердитым,

Когда они, рыча по пустякам,

На сале лорда Фокса[37] жарят Питта,[38]

Его ученика! Ты знаешь сам:

Он был министр ретивый, даровитый,

Одних проектов уйму написал:

Ему я глотку ими затыкал!»

LXXIV

«Где Юниус?[39]» — раздался чей-то крик.

И все заволновались, всполошились,

И шум такой неистовый возник,

Что даже духи высшие смутились:

Напор теней был яростен и дик,

И все они толкались и теснились,

Как газы в пузыре иль в животе…

(Жаль, образ не на должной высоте!)

LXXV

И вот явился дух седой и хмурый,

Не призрак, а своей же тени тень.

То хохотал он дико, то, понурый,

Он был печален, как осенний день,

То вырастал он грозною фигурой,

То становился низеньким, как пень,

Его черты менялись непрестанно,

А это было уж и вовсе странно.

LXXVI

Сам Дьявол озадачен был: и он

Узнать сего пришельца затруднялся:

Как непонятный бред, как дикий сон,

Тревожный дух зловеще искажался,

Иным он страшен был, иным — смешон,

Иным он даже призраком казался

Отца, иль брата, иль отца жены,

Иль дяди с материнской стороны.

LXXVII

То рыцарем он мнился, то актером,

То пастором, то графом, то судьей,

Оратором, набобом, акушером,

Ну, словом, от профессии любой

В нем было что-то, он тревожным взором

Являл изменчивость судьбы людской,

Фантасмагорию довольно странную,

О коей фантазировать не стану я.

LXXVIII

Его не успевали и назвать,

Как он уже совсем другим являлся,

Пожалуй, даже собственная мать,

Когда он так мгновенно изменялся,

Его бы не успела опознать;

Француз, который выяснить пытался

Железной Маски тайну,[40] — даже тот

Здесь всем догадкам потерял бы счет.

LXXIX

Порой, как Цербер, он являл собою

«Трех джентльменов сразу» — это стиль

Творений миссис Малапроп,[41] — порою,

Как факел, виден был он на сто миль,

Порой неясной расплывался мглою,

Как в лондонском тумане дальний шпиль,

И Барком[42] он, и Туком[43] притворялся,

И многим сэром Фрэнсисом[44] казался.

LXXX

Гипотезу имею я одну,

Но помолчу о ней из спасенья,

Что пэры мне вменят ее в вину

Как дерзкое и вредное сужденье, —

Но все-таки я на ухо шепну

Тебе, читатель, это подозренье:

Сей Юниус — НИКТО, — все дело в том, —

Без рук писать умеющий фантом!

LXXXI

Мне возразят: «Да полно! Как же это,

Чтобы писать без рук? В уме ли вы?»

«Но пишут же и книги и памфлеты

Пииты, не имея головы?

Они, скрывая сей дефект от света,

Находят и читателей, увы!

Морщинясь, часто мнит свиная кожа,

Что на чело мыслителя похожа!»

LXXXII

«Скажи нам, кто ты?» — молвил Михаил.

«Мой псевдоним на титульной странице,

Но если тайну я всю жизнь хранил,

То вам признанья тоже не добиться!»

«Так докажи нам то, в чем ты винил

Георга? Или хочешь отступиться

От слов своих?!» Но тень вскричала: «Нет!!!

Теперь его черед держать ответ.

LXXXIII

Не защитят его от обвинений

Ни мрамор мавзолеев, ни парча!»

«Но нет ли все же преувеличений

В памфлете, сочиненном сгоряча?

Противники в разгаре словопрений,

В пылу страстей порой разят сплеча…»

«О да! Я ведал страсть, скрывать не стану:

Любовь к отчизне, ненависть к тирану!

LXXXIV

Я все сказал. Пусть одного из нас

Постигнет кара!» — молвил исступленно

Nominis Umbra[45] — и пропал из глаз.

А Дьявол молвил: «Было бы резонно

Нам вызвать, как свидетелей, сейчас

И Франклина, и Джорджа Вашингтона,

И Тука самого…» — но тут возник

На небесах какой-то шум и крик.

LXXXV

Отчаянно работая локтями,

Явился черт пред сборищем теней

И пал во прах с помятыми крылами,

Полураздавлен ношею своей.

Вскричал архангел, засверкав, как пламя:

«Что ты принес, злосчастный Асмодей?!

Ведь он не мертв!» — «Я только жду приказа, —

Ответил черт, — и он подохнет сразу!

LXXXVI

Ведь как тяжел, проклятый ренегат,

Его таща, чуть не свихнул крыла я!

Как гири из свинца, на нем висят

Его труды — вся писанина злая!

Кропал он эту пакость, супостат,

Историю и Библию кромсая,

Когда над Скиддо[46] ночью я летал

И свет в его окошке увидал.

LXXXVII

Историю придумал Сатана,

Но Библия — творенья Михаила!

Сообразил я, как страшна вина

Злосчастного британского зоила,

Схватил его, пока его жена

За чайником куда-то уходила,

И вот мы оба перед вами тут,

Летел я меньше десяти минут!»

LXXXVIII

«A! — молвил Сатана. — Он мне знаком!

Давно ему пора сюда явиться…

Но он ведь глуп как пробка, и притом

Талантишком своим весьма гордится!

Мой милый Асмодей! С таким ослом

Совсем тебе не стоило возиться,

Ведь даже без доставки он бы сам