Вид с пирамид - [41]

Мы вышли на площадь, где увешанные людьми автобусы лихо брали крутой подъем к цитадели, поднялись по старой лестнице и оказались в предместье. Там уже ждали египетские друзья, пригласившие нашу делегацию на совершенно неофициальный обед к местным художникам.

Игра тени и света в Каире

Этот квартал или, скажем лучше, одна или две улочки, мощенные булыжником, кривые и неровные, — и есть каирский Монмартр. Некогда, лет триста назад, всесильный мамлюк, комендант крепости, позвал искусных мастеров и приказал им покрыть каменной и деревянной резьбой новые здания, которыми он пожелал украсить город. Мастера поселились на этой улице. С той поры вплоть до сегодняшнего дня здесь большей частью проживают художники.

Впрочем, в слова «улица» и «дом» не везде вкладывают одинаковый смысл. Здесь дома похожи на ульи или муравейники — тесно переплетенные узкие лесенки и коридорчики образуют настоящий лабиринт. Войдешь в ворота первого дома и, прежде чем пройдешь через лабиринт этажей на плоскую крышу, уже окажешься на другом конце улицы. Дома здесь очень старые. На них видны все архитектурные заплатки, наложенные за триста лет. Но в них таится удивительное очарование и та приятная задушевная атмосфера, в которой так хорошо себя чувствует искусство.

Мы вошли во двор, полный гипсовых голов и обломков скульптур чудовищного размера. Это обычное наследство после всех скульпторов, которые в какой-нибудь мастерской воплощали в глине свою печаль или высекали в камне свое преклонение перед человеком. Египетские друзья прежде всего представили нас госпоже Гиндии, «мамке» художников. Таков здешний обычай.

Госпожа Гиндия некогда была несравненной красавицей. Она красива еще и сейчас, хотя из стройного молодого клена превратилась в могучее развесистое дерево. У нее смелая улыбка женщины, не робеющей перед мужчинами, — ведь она хорошо знала художников. Некогда она была знаменитой натурщицей квартала. Сегодня она ведет хозяйство в этой обители художников, заботится о молодых, словно мать родная, и с достоинством принимает поклоны и почести иностранцев.

Перед войной, лет двадцать пять назад, я был гостем одного араба в Алжире. Он угощал меня всем самым лучшим, что имелось в доме, и в знак особого расположения представил меня своей мамке. Она вошла босая, могучая, черная, с обнаженной грудью и с достоинством протянула мне руку для поцелуя.

На госпоже Гиндии была розовая галабия — длинная рубашка, которую носят летом. В волосах ленты и кораллы, на шее золотые монисты и несколько рядов бус, цепочек и пластинок, и все это издавало мелодичный звон.

При виде ее у меня возникло неотступное печальное воспоминание об ателье Штурса и о знаменитых натурщицах, чьи тела навеки остались запечатлены в бронзе или мраморе. Они заняли свои места в Национальной галерее после того, как художник освободил их из плена неумолимого течения возраста и времени.

Госпожа Гиндия провела нас через все мастерские, независимо от того, были их хозяева дома или нет. С исключительной осведомленностью она показала нам их последние работы, сопровождая свой показ любезной, хотя и несколько иронической характеристикой. Когда мы, наконец, пробрались через все наслоения домов, госпожа Гиндия усадила нас в ателье одного из художников, которого не было дома, и заявила, что сейчас принесет обед.

Коршун

Художника, у которого мы разместились по-домашнему, звали Мамдух Аммар. Ему было двадцать восемь лет. Мы просмотрели альбомы его рисунков. Мамдух Аммар был египетским южанином. Он рисует южный Египет, Нубию, Судан. Рисует стройные бедра и длинные ноги суданских танцовщиц, их черно-зеленые и черно-фиолетовые тела. Рисует людей, живущих южнее Тропика Рака, — тропика, проходящего через нищий край. Луна там лежит, а не висит. И ночь там живее дня. Там девушки становятся женщинами столь же рано, сколь поздно взрослые перестают быть детьми. Мамдух Аммар хорошо знает этих людей.

Когда он вошел в комнату, молодой, с горящими, как уголь, глазами, наши дебаты были уже в полном разгаре.

— Мы все время ждем от вас чего-нибудь нового, — сказал он. — Чего-то действительно нового.

Эти слова нас, понятно, привели в замешательство. Но только нас, ибо наши хозяева никоим образом не хотели нас критиковать. За границей мы скромнее, чем дома, и даже не любим говорить громких фраз. По этой жаре и в такую даль постоянно таскать с собой научный словарь всяких там терминов — просто невыносимо. К тому же фразы — это не товар для экспорта. Подобным товаром забиты все рынки. И как этот товар дешев! Наши хозяева были противниками громких фраз. Те первые слова, которые так смутили нас, были искренним проявлением веры в наши способности.

Чего от нас ждали? Мне кажется, подтверждения того, что писатель должен писать о новой жизни, художник рисовать то, что видит сейчас и чего не видел раньше. То новое. Возможно, они ждали и большего. Но мы приехали с голыми руками и не были умнее их.

Один из нас сказал:

— Вряд ли кто-нибудь усомнится в том, что социалистическая жизнь родит социалистическое искусство. Научное материалистическое мировоззрение не может отражаться в абстрактной туманности или в беспредметных мудрствованиях.