Как-то он предложил Анне:
— Давай откажемся от телефона. Расход изрядный, к тому же бесполезный.
Впрочем, это была всего лишь одна из многих одолевавших его тогда мыслей. От телефона они, разумеется, не отказались.
Но о своей бедности они Джулио даже не намекали. И ни разу не обмолвились, что знают, кто были те два бандита, — иначе они рисковали потерять Джулио навсегда…
Теперь роли переменились.
Джулио звонил очень часто, словно это стало для него развлечением. Они же отвечали все более односложно и неохотно.
Джулио беззаботно болтал, по обыкновению перескакивая с одного на другое. Энрико слушал угрюмо и напряженно. Анна вообще редко брала трубку. Отец и сын разговаривали, как двое глухих: каждый стоял на своем, у каждого были свои доводы. Словом, это были своего рода дебаты, когда собеседники перебивают друг друга и ни один не может дать убедительного ответа на возражения своего оппонента.
Прежде каждый телефонный звонок был для них даром божьим. А теперь телефон, бывало, звонил и звонил, а они тоскливо переглядывались и не двигались с места, пока раздражающее треньканье не обрывалось.
Тогда они выходили в свой палисадник, Энрико впереди, Анна сзади, сумрачные, обессиленные, точно возвращались с кладбища.
После таких несостоявшихся общений между ними нередко вспыхивали ссоры.
— Так ты его совсем от нас оттолкнешь. Я хочу, Энрико, чтобы он сам к нам пришел, чтобы его тоска привела.
Он багровел от ярости.
— Неужели ты все еще не поняла? Он больше не придет, он никогда не вернется. И мы должны хотя бы сказать этому негодяю, что знаем все! Все!
— Не называй его негодяем, Энрико, — робко просила она. — Ведь он же… наш сын как-никак. Да, его испортили. Кто в этом виноват — неважно. Скорее всего, не он, чего от него требовать, когда целых шесть лет он был в их власти. А может, тут и наша вина. Мы слишком сильно любили его.
— Но теперь моя любовь убывает, Анна, с каждым днем убывает!
— Не говори ему этого, ни за что не говори!
— А ты, Анна, скажи ему — пусть возвращается. Надо заставить его вернуться: меня всего трясет, когда я слышу его враки о том, что он живет под дулом пистолета.
Анна возражала ласково, как будто увещевала ребенка:
— Нет, Энрико, если он сам не захочет, если он сам не придет в наши объятия, тогда… тогда лучше еще подождать, потерпеть.
Энрико вскипал:
— Что, и дальше делать вид, будто верим ему? Мы же не слабоумные, чтобы притворяться его сообщниками.
— А мы и есть его сообщники и всегда ими будем, что бы ни случилось. Нельзя действовать силой!
— Силой?.. Это мы-то с тобой действуем силой!
Он горько засмеялся.
После паузы она говорила задумчиво:
— Да. Если он и вернется, то лишь из страха или от жалости к нам, а не потому, что мы ему нужны. Ну, удивится нашей бедности, но удивится, как чужой или даже как враг. Уж лучше пусть навсегда запомнит прежние счастливые времена… пусть так и не поймет, какое зло нам причинил… Вот все, что мы можем ему оставить. Наши земли, деньги, много ли они значат? Они все равно достались бы ему… только он получил их немного раньше времени.
— Так ты его еще и оправдываешь?!
— Не оправдываю, мне ли его оправдывать! Но он наш сын, Энрико, наш сын! И таких сыновей теперь, увы, немало. Да, нам больше нечем с ним поделиться, мы нищие, так пусть хоть не будет между нами обид, злобы. — Она грустно улыбнулась. — Последнее наше сокровище не надо прятать в сейф. Ему не страшны и автоматы, но отдать его Джулио мы не в силах — ведь он из другого мира. Я понимаю, что эта молодежь обдирает нас как липку, но насмехаться над собой я не позволю.
— Да что ты, родная моя! Неужто до сих пор не поняла, что Джулио уже давно смеется над нами, что в душе он считает нас жалкими, глупыми обломками прошлого?
— Все так, Энрико, но для меня Джулио и такие, как он, остаются загадкой, дьявольской загадкой. Им еще предстоит прошагать тысячи и тысячи километров по жизни, прежде чем они поймут нас. И все же, может быть, в один прекрасный день… Это теперь моя единственная надежда.
Энрико только помрачнел еще больше.
— Все это сантименты в духе Эдмондо де Амичиса! Прости, дорогая, но ты впала в дурацкую риторику. Гуманную, благородную, но все же риторику. А я не миссионер и не святой.
Анна не вняла ему, не желая отказываться от последней надежды, от своего крохотного утешения — только оно помогало ей преодолевать бесконечную усталость.
— Ты же мужчина, Энрико. Тебе и надо быть твердым, и, как бы нас ни душило горе, ты, я знаю, никогда не сдашься.
