Вице-консул - [18]

Вокруг шепчутся, спрашивают: а что он, собственно, сделал? Я так и не знаю.

– Он сделал самое страшное, но как это выразить словами?

– Самое ужасное? Убил?

– Он стрелял ночами по садам Шалимара, где облюбовали приют прокаженные и собаки.

– Прокаженные, собаки, но разве убивать прокаженных и собак – это убийство?

– Кроме того, пули были найдены в зеркалах его резиденции в Лахоре, знаете ли.

– Прокаженные… издали, вы замечали? Их и различить-то трудно, так что…

Не сразу по прибытии в Калькутту узнают о существовании знаменитой виллы на острове со здоровым климатом в устье Ганга. Эта вилла предоставлена в распоряжение посольства Франции. Дочери Анны-Марии Стреттер одни идут через сады, и вот тогда, спросив, почему они одни, узнают. Чаще всего это случается в жуткую жару летнего муссона.

– Вы слышите – кричат?

– Это прокаженные или собаки?

– Собаки или прокаженные.

– Раз вы знаете, почему говорите: собаки или прокаженные?

– Я не разберу издали, да еще сквозь музыку, собаки это лают или прокаженные кричат во сне.

– Хорошо сказано.

Вечером в Калькутте можно видеть всех троих в открытом автомобиле – они едут на прогулку. Посол смотрит, улыбаясь, как уезжает на автомобиле его сокровище: жена и дочери отправляются подышать воздухом в Шандернагор или на дороги, что ведут к океану, до дельты.

Ни девочки, никто другой в Калькутте не знают, что она делает на вилле в устье Ганга. Говорят, ее любовники – англичане, неизвестные в посольских кругах. Говорят, посол знает. На вилле в дельте она никогда не остается дольше нескольких дней. Когда возвращается в Калькутту, вновь живет своей расписанной по часам жизнью: теннис, прогулки, иногда Европейский клуб по вечерам – это то, что на виду. А еще? Никто не знает. Чем-то она все-таки занимается, эта женщина из Калькутты.

Вокруг шепчутся:

– Какими словами это выразить?

– Он не соображал, когда творил такое? Не помнил себя?

– Сами видите, как это нелегко… Какими словами выразить, что он делал в Лахоре? Что он делал с собой в Лахоре, знал ли, что делает?

– Он кричал ночами – с балкона.

– А здесь он кричит?

– Вовсе нет, хотя почему, ведь духота еще тяжелее?

Время за полночь. Анна-Мария Стреттер подходит к молодому атташе Чарльзу Россетту. Рядом с ним стоит вице-консул Франции в Лахоре. Она говорит им, чтобы шли танцевать, если, конечно, им это доставит удовольствие, и уходит. Похоже, она подходила ради Чарльза Россетта, на него, кажется, пал выбор, и он в ближайшие дни отправится с нею на острова. Не будь улыбки, эта женщина выглядела бы дурно воспитанной, шепчутся гости. Среди приглашенных есть мужчины, которые были с ней близки. Но они придут только к концу приема.

Вокруг спрашивают:

– Что он кричал?

– Бессвязные слова или вовсе без слов.

– А нет ли в Лахоре женщины, которая бы его знала и могла хоть что-нибудь рассказать?

– Ни одной, никогда.

– В его резиденции… вы слышали? Никто никогда не был в его резиденции в Лахоре.

– Было ли что-нибудь в его глазах до Лахора? Хоть какой-то признак? Цветовой нюанс? О ком я думаю, так это о матери вице-консула из Лахора. Так и вижу ее играющей на рояле классические серенады, как в романах, что-то из юности, а он слушает, слушает, слишком, видно, наслушался.

– Она могла бы все-таки избавить нас от его присутствия, неловко получается.

Гостям полагается приглашать Анну-Марию Стреттер танцевать, когда их принимают в посольстве, – даже если им этого не хочется.

Проходя, она что-то сказала мужу, что-то о ком-то – Чарльз Россетт опустил глаза. Все ясно. Вице-консул тоже видел. Он смотрит на кружевной папоротник, щупает его черный стебель. Он заметил в зале посла, от благорасположения которого зависит его назначение, – так думают все. Уже которую неделю он ждет, а вызова все нет, вспоминает Чарльз Россетт.

Вокруг шепчутся: месье Стреттер, стало быть, либерал, если позволил такое, позволил ей пригласить его сегодня. Он добрый человек. Это конец его карьеры, и нам жаль. Он много старше ее, да. Вы не знали, что он увел ее у некоего наместника колоний где-то на границе Лаоса, в маленьком отдаленном поселении французского Индокитая? Да, семнадцать лет назад. Она была там всего несколько недель, когда приехал по делам месье Стреттер. И через неделю уехала с ним, вы не знали?

Вокруг шепчутся: какой он худой, вице-консул, был худым и теперь такой же, смотрится юношей, но лицо… Однажды его мать уехала, и он остался один, вся Калькутта знает. Он рассказывал директору Европейского клуба о своей детской, где пахло промокательной бумагой и клеем, из окна он видел бродяг в Булонском лесу, это люди, в большинстве своем тихие и робкие, еще он рассказывал о своем отце, как тот возвращался каждый вечер домой и молчал подле матери. Вздор, какой вздор он мелет.

Вокруг спрашивают: а о Лахоре он что-нибудь рассказывает?

– Нет.

– Никогда.

– А о том, что было до Лахора?

– Да. О детстве в Аррасе. Но это, не иначе, для отвода глаз?

Вокруг шепчутся: так, значит, это в Лаосе, во французском Индокитае он ее откопал?

Шепчутся и видят: бульвар вдоль берега Меконга, сразу за бульваром лес, это где-то в Саваннакхете, в Лаосе. Видят часовых с оружием «к ноге», охраняющих ее для него до его приезда. Был, кажется, разговор о том, чтобы отправить ее обратно во Францию, она никак не могла привыкнуть. Вокруг шепчутся: в Калькутте до сих пор не знают, тонула она в пучине стыда или боли там, в Саваннакхете, когда он нашел ее. Нет, никто этого так и не узнал.