Везучий Борька - [25]

— Ну что, псина размороженная? Наплёл этот Пушинкин, а Вовка и уши развесил, верно?

Гаврюша ткнулся мордой папе в руку.

Папа слегка дунул ему в нос и тихо присвистнул.

— Э-э… Вовка. Иди-ка сюда. А ведь пёс-то слепой.

— Как?! Почему?..

— Взгляни.

И я увидел Гаврюшины глаза.

Зрачки в них были серые, как две десятикопеечные монеты, которые Вадик заплатил Пушинкину.

— Да ты, брат, совсем стар, — папа потрепал Гаврюшу за ушами. — Да-а… худо на старости лет оказаться бродягой.

Гаврюша будто понял. Он лизнул папину руку своим сухим шершавым языком. Папа дал мне рубль.

— Вот, — сказал он, — отнеси кредитору Пушинкину. И чтобы никаких долгов за Гаврюшкой и за тобой не было.

Прибегаю к Косте, а он:

— Я тебе покажу кредитора!.. Я вот Кроша на тебя спущу! — И вытолкал меня за дверь вместе с рублём.

А Гаврюша стал у нас жить.

Придёшь с улицы, он тапочки тащит. А станешь одеваться, он ботинки несёт. Или резиновые сапоги, смотря по погоде. И никогда не перепутает. Мне — мои, папе — папины, маме — мамины.

Он и в школу меня по утрам будит. Упрётся лапами в диван и лижет мой нос, лижет. Пока не проснусь весь умытый. Просто замечательно. Никакого будильника не надо. Так что я встаю тихо. Без всякого звона, треска и плеска. И портфель искать не надо. Я только к дверям, а Гаврюшка уже рядом. За ручку держит в зубах портфель. Мол, на, не забудь, знаю я тебя, растяпу…

Это ещё что! Он ведь и маме помогает. Ещё как! Мама шьёт в комнате на машинке, а в кухне на плите у нее что-то варится и жарится. Гаврюшка подойдёт и давай, мягко так, кусать маму за пятку. Это значит, что на плите начало перевариваться или пережариваться.

А если мама на кухне не слышит, как зазвонил телефон, Гаврюшка опять её за пятки. Мама теперь говорит, что она без Гаврюшки как без рук. А папа говорит, что Гаврюшка оттого такой, что ему совестно даром есть хлеб и он старается его заработать.

Только на улицу Гаврюшка ходит без всякого удовольствия. Выйдем, а он сразу домой торопится. Не любит он почему- то улицу. Папа говорит: «Видно, так набедовался, что теперь боится потерять последнюю крышу над головой…»

И голоса у Гаврюшки нет. Совсем не лает. Будто таким и родился. Но Вадька говорит, что голос у него выстудился. От холодов. Конечно, от этого.

Когда солнышко стало пригревать, мы начали открывать балконную дверь. Для Гаврюшки. Он выходит на балкон, ложится, кладёт голову на лапы и думает. Долго-долго. Наверно, вспоминает своего хозяина. Даже если он оказался не хозяин, а так… барахловый человек. Уж такие они — собаки…

Лыжный денёк

В кухне было жарко.

Горели обе горелки.

Папа проводил лыжу над горелкой, а потом смазывал её густой чёрной смолой. А я растирал смолу пробковой калабашкой. От этого по всей квартире расходился удивительный запах. Даже приятнее, чем у цветов. Я всё не мог надышаться этим запахом.

Работа у нас кипела, и мы с папой насвистывали песни. А мама всё просила нас перестать. Она всё говорила, что из-за свиста в нашей семье никогда не будет денег. А папа говорил, что всё это предрассудки и сказки для годовалых детей. Что хороший свист очень даже помогает свистунам жить. И что денег у нас так и так только от получки до получки. Но мама не соглашалась, и нам приходилось свистеть потише.

Нам надо было просмолить и намазать мазью шесть лыж. Две лыжи — Борькины. Мы решили взять Борьку в трудный поход тоже. И это было, конечно, здорово. Борька, когда узнал, что мы его берём, от радости хотел прыгнуть с балкона. Но папа сказал, что лучше прыгнуть с трамплина.

Сейчас Борька, наверно, спал. Крепко, в забудущую. Чтобы не проспать утро. А мы ещё не спали. Мы смолили Борькины лыжи.

— Только бы денёк выдался лыжный, — говорил папа.

И мы подходили к окну.

За окном было темно.

Одни звёзды горели, фонари на столбах, и всюду белел снег.

И когда я лёг спать, только глаза закрыл, сразу помчался на лыжах. С какой-то высоченной горы. И ветер свистел в ушах и бил в лицо.

Я даже думал, что задохнусь. Хорошо ещё, что от ветра пахло лыжной мазью.

И вдруг — я взлетел. И полетел по небу!

Высоко-высоко! Лечу себе и смотрю вниз. Смотрю и думаю: если шмякнусь, то лучше уж в глубокий сугроб. Помягче желательно. А то ведь если не в мягкий сугроб, а на что-нибудь твёрдое, то ведь можно руки-ноги растерять, не только лыжи.

И вот падаю. Падаю и вижу: на твёрдое падаю. На скалу какую-то. Бу-бух-х!..

— Вставай, засоня! Пора!

Я так и подпрыгнул на диване.

Смотрю: папа. Будит меня.

— Оо-хх! — вздохнул я.

— Вовка, ты чего это?.. — испугался папа. — Вид — будто тебя в прорубь окунали. Не заболел ли?

Чувствую: руки-ноги целы. Тут я вскочил.

— До чего же ты меня вовремя разбудил, — говорю.

— А как же иначе? Поход назначен и — никаких гвоздей!

Мы вышли из дому, направились к Борькиному, а он уже сам бежит навстречу. На спине рюкзак с провизией. Трясётся, как горб у верблюда.

— Где мои лыжи?! — кричит. — Дайте их сюда!

В электричке народу было много. С лыжами, санками, рюкзаками, гитарами.

Все в толстых свитерах, в брезентовых куртках, в крепчайших ботинках.

Тут и мне показалось, что я не просто лыжник, а тоже… какой-нибудь полярник-зимовщик. Только мы ещё до зимовки не добрались, едем пока.