Ветви - [3]

1950

«Страницу можно вырвать из тетради…»

Страницу можно вырвать из тетради

И заново писать по белизне,

Всё переставив, переделав, сгладив…

А наша жизнь проходит вся вчерне.

Блеснет в сознаньи свет внезапно яркий,

Неверных слов и дел увидишь зло —

И не помогут поздние помарки,

Не пережить былого набело.

Я рукопись, отдавшись своеволью,

Без сожаления бросаю в печь.

Но то что сердце сдавливает болью,

Не вытравить, не вырвать и не сжечь.

1950

«Во сне я часто поднимаюсь в гору…»

Во сне я часто поднимаюсь в гору,

По круче, вверх, цепляясь и скользя…

С трудом ищу надежную опору,

И выбрать путь иной нельзя.

Нельзя откладывать на завтра тяжесть,

Быть может, завтра даст ее вдвойне.

Всё нужно преодолевать — и даже

Мучительный подъем во сне.

1950

«Тяжко начало дня…»

Тяжко начало дня.

Мутный ноябрь в окне.

Желтые точки огня

В черной стене.

Все мы встаем в темноте,

Все мы бредем в слепоте.

Будем искать мечту,

Есть ли она или нет.

Нужно войти в темноту.

Нужно выйти на свет.

Не возражай, не перечь,

Стоит ли свеч…

Трудностей много в пути,

Счастье дается не всем.

Надо свой путь пройти,

Только зачем?

Замысел знать не дано.

Тускло светлеет окно…

1950

«Зеркальный вечер лежит на водах…»

Зеркальный вечер лежит на водах,

На дымно-розовых облаках.

По глади стеклянных вечерних вод

Отраженный поезд идет.

Другой по рельсам грохочет над ним.

Там люди сидят с багажом своим,

И в будущий день из былой колеи

Перевозят надежды свои.

Колеса стучат, и дети кричат,

Плывет над насыпью угольный чад.

И право на будущий подвиг и грех

Проверяет кондуктор у всех.

А поезд-призрак бесшумен и пуст,

В нём воспоминаний невидимый груз.

Идет он в потерянную страну,

За черту, в мечту, в глубину.

Мне с шумным поездом не по пути,

Того, что мне дорого, в нём не найти.

Но тихо войду я, как входят в сон,

В отраженный последний вагон.

1950

«Войти в тот дом, которого уж нет…»

Войти в тот дом, которого уж нет

(Восходят в пустоту крыльца ступени).

Войти, переступив порог-запрет.

В тот дом, где обитают тени.

Взять за руку того, кто был живым,

И ощутить горячее запястье,

Войти, войти сквозь слезы и сквозь дым

В  свое утраченное счастье.

Я вижу дом родной…Но это бред,

Ведь дом сгорел, к нему дороги нет.

А это ветер, тот что мы любили,

Напомнив образы минувших лет,

Цветы качает на могиле…

1951

«Иссохшим деревом стою…»

Иссохшим деревом стою

С кривыми черными ветвями.

Дупло рассекло плоть мою,

Подточен корень мой червями.

Среди поющих не пою,

Среди горящих не горю

И леденею под ветрами.

Я с черной птицей говорю:

— Покинь дупло, лети, мой ворон,

Туда, где воздух сжат и черен,

Где туча спит и копит мощь —

Огонь и ветер, гром и дождь,

Вернись ко мне  с живой водою,

Чтобы с поющими мне петь,

Или же с огненной стрелою,

Чтобы с горящими сгореть

1951

В автобусе

Воскресный день тревожил и томил

неугомонным ласточкиным криком,

горячим солнцем. пустотою улиц

и  неба праздничною синевой.

На площади томился автобус.

И солнце, запертое в нём, лежало

тяжелыми и пыльными пластами

на кожаной обивке, на полу

и на коленях пассажиров. Пахло

бензином сладковатым, душной пылью,

Нагретой кожей кресел и — в мечтах —

прохладными цветами полевыми.

Вспугнув гулявших мирно голубей,

взревел мотор и, сотрясая недра,

поплыл тяжелый автобус-ковчег,

вместив в себя и чистых и нечистых.

И было в нём спасенье для иных,

спасенье от душевного разлада,

сорокадневного потопа будней

и паутинной комнатной тоски.

А пригород бежал ему навстречу

домами, огородами, столбами.

поспешно полосующими небо

прозрачными рядами проводов,

где голоса неслышно, окрыленно

скользили в голубеющий простор,

оставив тело в будке телефонной,

ведя под небом тайный разговор.

В окно  мелькнуло: дом, деревья, люди.

Один из них, прижав ружье к плечу,

застыл в сосредоточенном упоре:

он целится в невидимую цель.

И все вокруг него окаменели

под гнетом длительного ожиданья,

в молчаньи заколдованном стоят,

как нарисованные на картине.

И напряженье мне передалось,

мгновенным  и необъяснимым током

пронизав тело. Затаив дыханье,

в тревоге нарастающей я жду — —

Сейчас раздастся громкий. резкий выстрел,

как разрешенье  страшной немоты,

и распадется на куски картина,

и всё придет в движенье. Автобус,

качнув на повороте, мчится дальше,

мелькают палисадники, дома…

Напрасно напрягаю слух. не слышно

ни выстрела, ни эха. Странной мукой

всё так же сковано всё тело. Пыль,

с дороги поднятая, бьется в окна…

…И кажется, что мы летим в тумане,

вращаются колеса в пустоте,

и никогда мы не достигнем цели,

обречены на вечное скитанье

в самих себе, в плену и в немоте,

с беззвучным голосом в тяжелом теле.

Среди чужих, случайный пассажир

томясь безвыходной судьбе в угоду,

я жду, когда откроется мне мир,

когда я выйду на свободу.

1938–1951

Памяти друга

Это всё? — Конечно, до гроба. —

Это жизнь? — А что же, она. —

Значит, это лишь так, для пробы,

Значит, будет еще одна.

К. Гершельман

Он слишком рано от нас ушел.

Легла между нами граница.

Остался на свете: письменный стол,

Недописанная страница.

Остались тетради за много лет.

Те мысли, что в нём горели.

Еще один замолчал поэт,

Замолчал, не дойдя до цели.

Я в памяти строки его берегу

Про жизнь, что была никакая.

Звучит его голос на том берегу:

— Будет вторая.

1952

«Летний вечер в городе…»

Летний вечер в городе,