Ветры низких широт - [58]

Суханов обхватил голову и начал потихоньку покачиваться, как бы понуждая себя думать, по крайней мере так считал Блинов, но Суханов не думал, потому что был не в состоянии думать, а только сосредоточенно повторял одну и ту же фразу: «Так о чем мечтал тот симпатичный юноша, которому адмирал вручал кортик с погонами? Так, собственно, о чем он мечтал и мечтал ли он о чем-то? Так, собственно...» Он мог повторять это бесконечно, не вдаваясь в смысл самих слов.

— Маэстро, я жду вашего решения!

В дверь постучали. Суханов поднял голову и промолчал. В дверь опять стукнули, и в каюту заглянул Ветошкин.

— А я думал, вас нет, — сказал он разочарованно. — Там велено краску получать.

— Заходи, заходи, — сказал за Суханова Блинов. — У меня тут дело первоочередной важности, а ты со своей краской. Краска, мичман, мираж. — Он кивнул головой в сторону Суханова. — Лейтенант твой малость того... Вроде бы как приболел.

Ветошкин не очень поверил Блинову, но в то же время удивленно поглядел на Суханова, а спросил все-таки у Блинова:

— А что с ним? Съел, что ли, чего? Так это пустое дело. Марганцовки стакан хлопнул, два пальца в рот — и ходи как новенький.

— Ну, ты, — сказал ему Блинов, — эскулап из Бердянска: два пальца в рот — и рожа набок... Радикулит, слышал такую болезнь? Застарелый, правда, с нашей точки зрения — пустячок, но... Поход ведь, надо проконсультироваться.

Ветошкин от этого потока слов маленько ошалел, но главное — он не понял, обидеться ли ему на «эскулапа из Бердянска» или не обижаться, но тотчас же цепким своим умом сообразил, что обижаться пока не следует во всех отношениях: ссора с корабельными медиками еще никому пользу не приносила, к тому же этот медик был другом его лейтенанта.

— Проконсультироваться, конечно, следует, — сказал Ветошкин рассудительно, но тут же выразил сомнение: — Только ведь рейдовый сбор. Сам командир и тот на борту сидит...

— Брат Ветошкин, — грустным голосом сказал Блинов, — не надо прописных истин. Рейдовые сборы рейдовыми сборами, а здоровье человека в нашем обществе превыше всего. (Ветошкин понимал, что Блинов дурачит его, но слова были такие, что не внимать им было никак нельзя, и он стоял дурак дураком, переминаясь с ноги на ногу.) Сам ведь небось об этом талдычишь на политзанятиях морякам?

Ветошкин обиделся, но виду опять не показал.

— Ничего я не талдычу, а если что и говорю, то беру конспект у товарища лейтенанта. — Он с минуту подумал. — Там все правильно написано. А вы говорите — талдычишь, — наконец высказал он свою обиду.

Суханов поднялся и заходил по каюте, стараясь не задеть ни того, ни другого, потом подошел к Ветошкину, взял его за плечи, силой усадил на стул.

— Хватит вам ерничать, — сердито сказал Суханов, опять походил по каюте и остановился перед Ветошкиным. — Влюбился я, мичман, вот и вся моя болезнь.

Ветошкин прямо-таки расплылся в улыбке, и лицо у него стало доброе, по-бабьи — даже при усах! — глуповатое и немного грустное.

— Так это хорошо, товарищ лейтенант. — Суханов хотел было возразить, но Ветошкин не дал ему говорить. — Хуже, когда ждешь-ждешь такую болезнь, а она все не приходит.

— Побойся бога, мичман, — сказал ему Блинов. — Куча ребятишек, а все туда же: «Ждешь-ждешь».

— Так я не о себе, а о товарище лейтенанте.

«Дурак ты, Ветошкин, — подумал Блинов. — И уши-то у тебя соленые».

— Тут уж, мичман, не поймешь — хорошо это или плохо. — Суханов опять замотался по каюте, решая, открыться ли перед ними или чихнуть на все и промолчать, но молчать уже сил не было. — Замужем она была. Но это дело десятое. Свекр у нее со свекровью. Но и это побоку. — Ветошкин с Блиновым переглянулись, и у Ветошкина в глазах промелькнула настороженность, а у Блинова даже нечто вроде растерянности. — Девочка у нее. Хорошенькая такая. — Суханов застенчиво улыбнулся. — Катеришкой зовут.

Блинов ожидал всего, но только не этого, и даже присвистнул.

— Ты даешь, Суханов. Стоит оставить без присмотра на один день — и пожалуйте вам, извольте бриться. Не-ет, больше без моего присмотра ни шагу. Без намордника — только до Минной стенки.

— Заткнись ты со своим намордником, — обозлился Суханов. — И без тебя тошно.

— Ни-ни, — перебил его Блинов. — Не только намордник, но и поводок придется давать не слишком длинный.

— Да любите ли вы ее? — тихо спросил Ветошкин.

Суханов подхватился, тотчас наткнулся на ноги Блинова, шарахнулся в другую сторону, уперся в Ветошкина, постоял у иллюминатора, за которым синий дрожащий воздух постепенно успокаивался, а вода становилась фиолетово-черной.

— Ладно, Блинов, — сказал наконец он как о деле решенном, которое перерешать уже не собирался. — Пиши меня в свою сволочную книгу. Пусть у меня будет радикулит. Пусть у меня будет холецистит. Только сделай так, чтобы меня на берегу не оставили. Без моря мне — петля. Я о нем с пеленок мечтал.

Он сел напротив Блинова с Ветошкиным, сложив руки на коленях, как бы тем самым говоря: я сказал, а теперь ваше дело судить меня. Конечно, все было бы намного проще, если бы он мог пойти — ну не к Сокольникову же, разумеется! — к Бруснецову, допустим, и сказать ему, что на берегу у него объявилась невеста (вот так-то, дорогой товарищ старпом!) и эта невеста может подумать черт знает что, и Бруснецов покряхтел бы, покряхтел, но часа-то два нашел бы. Их Суханову вполне хватило бы — по крайней мере он так считал, — но не мог он пойти к Бруснецову, и о Наташе Павловне он никому ничего не хотел рассказывать, и вообще он решил теперь помалкивать — пошел, так оглядываться не стоит, и пусть Блинов сам чего-нибудь придумает. Но Блинов неожиданно — без всякой деланности — изменился в лице, которое стало у него довольно жестким и неприятным, и быстро сказал, почти прокричал: