Ветер западный - [65]

Кресло скрипнуло, когда я вскочил, разобиженный этой ерундой, и ополоснул пустую миску; мне нечего было ей ответить, кроме горестного:

— Нет, Анни.

Теперь же, слушая Джила Отли, я внезапно припомнил тот разговор четырехгодичной давности. С чего вдруг? Из-за гибели Ньюмана? Из-за того, что Сара была тяжело больна и близка к смерти? Или потому что Анни уехала? А я ничего не мог поделать, чтобы обратить вспять случившееся с ними и со мной. Либо потому что Джилу Отли, тоскующему по сыну, которого не вернуть, помогла бы надежда на воскрешение в том или ином изводе? Нет, потому что Анни была права. Она была права в том, что в округлой камере наших сердец заключены вся циркуляция времени и все средства для того, чтобы задавать ему направление в любую сторону, — оснастка, полученная нами в дар от Бога, и сомневаюсь, что Он оснастил тем же корову, летучую мышь или орла. Оснастка, позволяющая нам уразуметь ошеломительно гибкую и податливую природу времени, созданного Богом, — времени, что гнется и скручивается по Его воле, превращаясь в материю для сотворения чуда, как, впрочем, и все прочее на этом свете.

Я сидел в будке, и мне чудилось, будто я ощущаю плотную округлость моего сердца и время, что перемалывается в нем. Подлунный круговорот времен года и дней. У меня защипало пальцы на руках и ступни, и это покалывание распространялось вверх по кистям и предплечьям, словно моя кровь строптиво поднималась вверх по сосудам, предназначенным для оттока вниз. Анни была права: наше воображение возвращает мертвых к жизни. Последний разговор о нашей матери, состоявшийся между нами, начался с оплакивания матери и завершился словами, застрявшими во мне навсегда: Она родилась. Нам дано оживлять мертвых, не дожидаясь, пока Господь устроит для нас чудо; нам дано изгнать с позором старуху с косой из нашего пухлявого старого сердца; нам дано изменить наш мир. И о любом злом роке мы можем сказать: “Он утратил свою силу”.

* * *

Тело вторглось в исповедальню, неповоротливое, одышливое, и опустилось на колени так, что суставы хрустнули, пожевало пересохшими деснами и выдохнуло протяжно, поерзало неуклюже и снова долгий выдох, хотя вдоха в промежутке вроде бы и не было, затем устроилось в удобной позе и затихло.

Я ждал, когда он заговорит (хрустящие суставы и мощные выдохи — явно признаки мужского пола), а когда он не заговорил, я откинулся назад, прижав затылок к стене, и почесал колено, чувствуя, как слабеет покалывание в моих членах. Время остановилось. В церковном дворе щебетал снегирь. Дождь звонко постукивал в окно. Дыхание кающегося сделалось еще протяжнее. Откуда-то издалека послышалось цоканье лошадиных копыт по брусчатке. Едва уловимо пахнуло зимней усладой. Свеча у моих ног отбрасывала трепещущую тень, угасая.

В конце концов я глянул сквозь решетку и обнаружил, что мужчина крепко спит. Это был старый Морис Фрай, пришел сюда прямиком с поля. Дряхлый, умаявшийся. Порою усталым людям хватает плотной занавески, тишины в церкви и подушки на полу, чтобы уснуть. Я не стал его будить. Нужды не было, очередь на исповедь рассеялась. Прихватив деньги Сесили Тауншенд, я проскользнул мимо Мориса и отправился домой.

Сыромешалка

Деньгами Сесили Тауншенд я набил позабытые моей сестрой башмаки. И тут же смекнул: хуже тайника не придумаешь — пара башмаков в пустой комнате. Хотя благочинный с утра уже обыскал мой дом, с него станется явиться с повторным обыском, личного удовольствия ради. И я запихнул башмаки поглубже в небольшой ларь, куда я складывал свою одежду, коей было немного, и ларь этот запирался на замок. Ключ я спрятал в кошель, который носил всегда с собой. Весьма вовремя, ибо не успел я и двух шагов сделать по комнате, как в проеме незапертой двери возник благочинный:

— Рив, не прогуляться ли нам.

Извинившись за задержку, я ринулся к зарослям орешника, оставив его ждать у двери. Должно быть, он услышал звук тяжелой струи, падавшей на землю; переполненный мочевой пузырь — наказание исповеднику, собирался пошутить я, выходя из-за кустов. Но промолчал.

Мы шагали под мелким дождичком в сторону Старого креста, и я решил, что мы идем либо к дому Ньюмана, либо к реке. Возможно, благочинный хотел поделиться со мной чем-то, не предназначенным для чужих ушей, или же ему просто хотелось размяться, пока я пересказываю ему то, что услышал на исповедях. К докладу я приступил не мешкая: Пол Бракли проспал, Джил Отли вырыл зубы своего покойного сына, Джанет Грант видела сову днем, Эмма Прай надела левый башмак на правую ногу, а правый башмак на левую — перечислял, пока благочинный ожидаемо не начал проявлять нетерпение, и я умолк. По пути мы наткнулись на сломанную ось, валявшуюся на дороге; остановившись, благочинный с огорчением разглядывал ось.

— Почему ее бросили здесь? — спросил он.

Я ответил, что не знаю.

— Зато я знаю. Они думают, что накличут беду, если возьмутся за ось в воскресенье. Поскольку она напоминает поперечину на кресте.

Он выгнул бровь с видом человека, утратившего всякую надежду. “О чем говорить с людьми, если они мыслят как дети?” — вопрошала его бровь. Сам он не произнес ни слова и, развернувшись на каблуках, засеменил обратно по дороге, что вела через деревню в северном направлении. Я потопал следом.