Ветер западный - [53]

— Разве ты в этом виноват?

— Никто, кроме меня.

Подавшись вперед, я прижал свой большой палец к горбу нацарапанного верблюда и подумал, до чего же странное создание этот зверь; может, в горбу верблюдиха вынашивает свое потомство? Я выпрямился, рассердившись. Как же мало мы знаем.

— Когда моя мать умерла, — сказал я, — я сильно горевал, а затем меня обуяло чувство вины. Что я натворил? Не я ли отправил ее в мир иной? За печалью часто следует виноватость. Почему? Кто знает. Наверное, когда мы вообразим, что причастны к чьей-то смерти, нам начинает казаться, что мы можем подать назад и вернуть человека обратно.

Рука Картера снова потянулась к голове, порылась в густых светлых волосах. Он шмыгнул носом, так шмыгают, когда слезы иссякли.

— Поговаривают, что это был мистер Тауншенд, — сказал он.

— Не слушай сплетен, Хэрри.

— Вроде бы благочинный его подозревает.

— Благочинный просто хочет опробовать свои соображения на нас, чтобы понять, насколько они правдоподобны.

— Но мистер Тауншенд — последний человек в Англии, кто совершил бы такое.

— И благочинный скоро в этом убедится, — сказал я. — Дай ему время.

Теперь, когда скорбь Картера немного утихла, в голосе его слышалась тревога, да и во мне тихонько зудело беспокойство, но виду я не подавал. Хотя не очень понимал, что за человек наш благочинный, насколько он расположен к нам и насколько он упертый. Покуда он провел с нами меньше суток — рановато, пожалуй, назначать подозреваемых. И к тому же не его это дело — выискивать подозреваемых, его дело — стоять на нашей стороне.

— Хэрри, читай “Отче наш” и покаянную молитву столько раз на дню, сколько сможешь. Постарайтесь с женой зачать. Будь чист и стоек во время поста, и к Пасхе ты будешь готов для причастия и для новых свершений. Господь отмоет тебя добела.

— И я должен починить притвор там, где течет.

— Не тебе этим заниматься…

— Том беспокоился из-за протечки. Сегодня же все починю.

Я возвел глаза к потолку и вздохнул. И заговорил с ним шепотом, настойчивым, а не умиротворяющим, как прежде; губы мои почти касались решетки.

— Еще кое-что, Хэрри, — следи за своими речами. Сам знаешь, благочинный кружит по деревне, ему очень хочется найти какую-нибудь подоплеку этой смерти. А ты всем рассказываешь, что это твоя вина. Так нельзя, иначе ты останешься…

Я намеревался сказать “без головы”, но избавил Картера от лишних страхов, а себя — от лишних хлопот. В любом случае это было бы неправдой, его не удостоят милосердной казни через усекновение головы.

— Пообещайте, что все будет хорошо, отче.

— Делай, как я говорю, и все будет хорошо.

— Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa[31]. — Он возвысил голос: — Молю благую Марию, Деву вечную, благого Михаила Архангела, благого Иоанна Крестителя, благих апостолов Петра и Павла и всех святых просить за меня Господа Бога нашего, Dominum Deum nostrum[32]. Аминь.

— Аминь, Хэрри Картер.

— Пойду и починю притвор прямо сейчас.

— Что ж, ступай.

Он опять шмыгнул носом, торжествующе на сей раз, как человек, сумевший настоять на своем, и его молодое, не знающее устали тело уже устремилось на свет и холод.

* * *

Иные смотрят на поля, что тянутся вверх по склону к восточной меже, и думают: “Это поле мое, а вон там твое”. Ньюман смотрел на те же самые поля и думал: “Все они могут быть моими”. Иные глянут на небеса, зная, что они раскинулись аж до самой Европы, и думают: “Мне-то что за дело? Только этот кусок неба над моей головой, только он поливает меня дождями и обжигает солнцем”. Ньюман же думал: “Если небо столь легко добирается до Европы, то почему бы и мне не попробовать? Если этот кусок неба поливает меня дождем, почему бы мне не перебраться под тот, другой?”

Но Ньюман сражался с собой, да еще как — внутри него не утихал бой между врожденной тягой жить для себя и страстным желанием служить Господу. Следы этой битвы проступали в каждой части его тела: на своих длинных ногах он мог обогнать кого угодно, но не часто позволял себе такое, худоба его уравновешивалась парой мускулистых борцовских плеч, а подергивающееся веко смягчало холодность глаз. У него была оленья стать (не знаю, как объяснить, но если вы сталкивались с оленем, то наверняка заметили, как деревья, или поляна, или гора пятятся назад, освобождая ему место), однако у этого оленя лихие деньки гона давно миновали. Настолько же олень, насколько олениха. И конечно, его лицо — бесцветное, бескровное, с резко выступающими скулами, а на одной из них тонкая рваная красная сеточка как доказательство, что кровь все же пыталась прилить к щекам Ньюмана, но ее отогнали. Лицо с преждевременными морщинами, прорезанными яростным желанием того, чего страшишься, ведь Ньюман хотел найти свои собственные пути к Богу и боялся их отыскать — вдруг заведут не туда. Потому что пуще всего он страшился оказаться разлученным с Богом, пригревшим ныне его покойных жену и дочь.

На Крещение Господне, январь как раз истек, Ньюман, по возвращении из паломничества в Рим, возник по другую сторону темной будочки — исповедовался он непрестанно, когда не был чем-нибудь занят. Что же он повидал в своих странствиях?