Ветер вересковых пустошей - [48]

Но, несмотря на это, каждую ночь Прекраса вспоминала Рулафа, своего ладу ненаглядного. Сначала княжна ждала, что он вернется. Целыми днями просиживала она в красивой ферязи, около узлов со своими одеяниями. Но проходили дни за днями, а княжич не приезжал за ней. Тогда ей вспоминались слова его прощальные, когда в гневе выкрикивал он, что забыл Прекрасу. Как не было тяжело княжне, но она смирилась с тем, что для Рулафа она не стала незабываемой, видимо, он и в правду её забыл.

Самым тяжелым для Прекрасы было перестать его ждать, хотя, глядя правде в глаза, княжна и сейчас время от времени, когда неожиданно отворялась дверь в её светлицу, ожидала увидеть его, своего ладу. Но вместо Рулафа приходила либо Марфа, либо Селяна — одна из девок теремных, что носила ей еду и помогала с Растимиром.

Ночами Прекраса вспоминала жаркие объятия Рулафа, время, проведенное ими в ткацкой, и горько плакала, не веря, что он мог забыть всё это. Неужели встретил кого краше её? Разве такое возможно? Видимо, да, раз не едет он за ней. Как мог он забыть их любовь? Ведь у неё до сих пор подкашивались ноги, стоило лишь зайти в ткацкую. Сколько, сколько воспоминаний было рядом, изо дня в день они посещали её, раня раз от раза всё глубже.

Растимир, чей он сын, Рулафа или Карна? Сама Прекраса не могла ответить на этот вопрос. Но для себя она решила, что Растимир — сын Рулафа, сын их большой любви, благословение самой Лады. Но иногда она это благословение проклинала, в те моменты, когда дружинники отворачивались от неё во дворе, когда чернавки да девки теремные шептались за её спиной, когда мать укоризненно качала головой. Не оправдала она ожиданий Марфы и Торина, расстроила отца с матерью, но уже не изменить ничего, поздно.

Так и жила княжна, редко выходя из своих покоев, изгнанницей там, где некогда царила вольной пташкой, несчастной, где была некогда счастливей всех на свете, обычной девкой, где была когда-то краше всех.

ГЛАВА 22

Эврар смотрел на вздрагивающие плечи своей госпожи и не знал, чем утешить её. Во дворе отца она была изгнанницей нелюдимой, здесь же княгиней молодой, да только душа её так и осталась одинокой. Не появилось у неё подруг верных, словно и не изменилось ничего, только место заточения другое стало. Хотя нет, тело Горлунг никто не пленил, её душа металась в клетке, это страшнее, понимал рында.

Да и сама Горлунг так же сторонилась людей, как будто боялась их, на лице её всегда, словно маска была строгая, спокойная, даже когда супруг оскорблял её прилюдно, она всегда с достоинством выносила это. Настоящая княгиня, такой только гордиться можно. Эврар в такие моменты непомерно гордился своей госпожой и столь же непомерно ненавидел Карна, что не ценил её.

И только иногда она была такой, как нынче, растерянной, несчастной девицей, совсем еще девчонкой, потерявшейся в жизни. Сердце старого вояки разрывалось на части, когда он смотрел на горе своей госпожи, никого дороже её не было в жизни Эврара. И теперь она плакала, словно и не княгиня, а простая девка теремная, размазывала слезы по лицу, припухшему, покрасневшему, тихонько всхлипывала.

И ведь всё началось здесь, в Фарлафграде. Во дворе отца ей тоже было не сладко, но никогда Горлунг так не плакала, тихо, безутешно, словно душу свою оплакивала.

— Не плачь, светлая, не надо, — тихо сказал Эврар.

Горлунг не ответила, лишь кивнула ему, и попыталась собрать всю волю в кулак и успокоиться. Быстро, словно слезы её были чем-то постыдным, вытерла она их, да только новые соленые дорожки катились по щекам, вопреки всем её усилиям. Они текли одна за другой, заставляя её нервно сглатывать, громко шмыгая носом.

— Кто обидел тебя, светлая? — спросил он, помолчав, видя, что она не успокоится.

— Никто, Эврар, никто меня не обижал, — прошептала Горлунг в ответ.

— Что же ты слезы льешь? — спросил он, улыбаясь ей по-отечески, так, словно сам знал ответы на все вопросы.

— Не знаю, Эврар, так плохо мне, словно нигде места для меня нет. Чужая я везде и всем. Никому я не приношу радости, — всхлипывая, шептала она в ответ.

— Не гневи богов, светлая, здесь любят тебя.

— Да, свекровь меня не обижает, да и свекор тоже, — нехотя согласилась она.

— Не обижают, ведь лучше тебя никого в подлунном мире нет, — уверенно сказал Эврар, чем вызвал улыбку сквозь слезы у своей госпожи, и, помолчав, добавил — Он поймет, он ведь еще молод. Наладится все.

— Молод, наладится…и ты туда же…, — как эхо повторила за ним Горлунг.

— Светлая, хочешь я убью рыжую? — внезапно предложил рында то, о чем задумывался уже давно.

— Нет, пускай живет, она мне не мешает. Он не любит меня не из-за неё, а потому что я такая чужая и чуждая, во мне изъян какой-то, я виновна во всем, не он.

Эврар молчал, ему нечего было сказать на это своей хозяйке. Он хотел потрепать её по руке в знак утешения, да не посмел, госпожа ведь. А Горлунг, не заметив этого, ухватилась за возможность кому-то высказать все, что накопилось на душе. И слова полились из её уст быстро, торопливо, словно все эти годы молчания, она их хранила именно для этого момента.

— Эврар, почему я несчастлива? Ведь я — княгиня, я должна быть счастливой, княгини не бывают другими, иначе как им княжить? Только тот, кто счастлив — справедлив. А мне так плохо, так гадко… — сказала Горлунг, и горько добавила, — наверное, потому что княжить мне негде, да я и не хочу более. Те слова отца, — она словно выплюнула это слово «отец», ибо не ощущала себя дочерью Торина, — будто убили во мне все, словно неживая я более, ничего не хочу, ушла радость из меня, забыли меня боги. Ушла бы я от него, отсюда, навсегда, не задумываясь, пошла бы искать себя, ответы на свои вопросы, да только идти мне некуда, да и не зачем. Не сбежать мне от себя, от мыслей своих тяжких. Так на душе темно, словно нет свету в мире больше,… — а потом задала Горлунг вопрос, что мучил её уже долгое время — зачем она мне лгала, учила меня тому, что не дано мне богами? Ведь у Суль был дар, зачем она внушила мне, что и у меня он есть? Раньше я жила и знала, зачем я хожу по земле, мне казалось, что я несу свет, исцеление, что я почти, как она, даже лучше, добрее что-ли. Хоть Суль и не понравилось бы то, как я применю знания, но я думала, что поступаю верно, по-доброму. Ведь её любили за красоту, а я не такая…, меня любить не за что, я хотела лишь, чтобы меня тоже заметили, хотела быть полезной. А оказалось, что лишь губила, сколько людей Хель забрала из-за меня? Много, больше, чем пальцев на руках. А теперь не осталось ничего. Веры нет. Жутко и страшно. Будто нет мне места нигде… Одна я… Совсем одна…