Ветер вересковых пустошей - [40]

Рядом с женщиной лежал мужчина, он не спал. Мужчина не смотрел на красавицу, спящую подле него, на её нежную кожу цвета парного молока, на её позу полную неги и обещания радости. Нет, Олаф смотрел лишь на сундук, ему казалось, что он будто светится таинственно, загадочно, но разумом он понимал, что это лишь свет луны, проделки ночной властительницы неба. Норманн не мог сам себе ответить, зачем он смотрит на этот старый ящик, стоящий в его покоях уже целую вечность, просто смотрел и все. Теперь с ним такое случалось часто. Ему казалось, что он похож на сундук, стоящий в одном из покоев Торинграда, в самой дальнем и холодном, тот, в котором лежали травы целебные.

Оторвав взгляд от злополучного сундука, Олаф посмотрел на женщину, лежащую подле него, разметав по меховой полости белокурые волосы. Его жена, его Гуннхильд. Только больше она не казалась ему неотразимой, нет, теперь Олаф воспринимал её красоту как дополнение к его жизни. Как предмет зависти его братьев и немногочисленного хирда, как что-то само собой разумеющееся. Олаф всегда знал, что его дома ждет красивая жена, теперь он знал, что его ждет уже не любимая женщина. А он так хотел, чтобы ждала его другая, чтобы иная возлежала с ним на этом ложе. Другая.

Терзания, эти постоянные мысли, позорные для мужчины, для воина. Но они преследовали Олафа и он, презирая себя, грезил и мечтал ночами, представляя на месте Гуннхильд иную женщину. Ту, что не похожа ни на кого, ту, которую никто никогда не заменит. Если бы, если бы только она была сейчас рядом с ним, если бы её смоляные локоны были бы раскинуты по полости, он бы перебирал их, восхищался бы ими. Когда, в какой момент она стала единственной властительницей его дум? Тогда, когда Олаф впервые увидел её, или когда она отказала ему, выгнала, словно раба позорного?

С тех пор, как он пришел из набега на Гардар, Олафу казалось, что боги изменили его и всю его жизнь непоправимо. Теперь ему было одиноко в своем дворе, со своей женой, со своим небольшим хирдом, словно он отныне занимал чужое место, место, на котором он был несчастлив. Иногда Олаф думал, что просто раньше не жил, не чувствовал, а плыл по течению туда, куда несла его судьба, нити которой сплели лукавые Норны. Теперь же он с завистью смотрел на своих хирдманнов, которые не терзались душевными муками, не любили, не страдали. Они были просто мужчинами, просто воинами, не имевшими души, как же им хорошо жилось, женщина не была постоянным их терзанием! Олаф так хотел жить, как раньше, он не хотел чувствовать эту пугающую пустоту в груди, ощущать всем своим сердцем эту горечь. Женщина, всё из-за женщины. О, великий Один, они же все одинаковы, они нужны лишь для удовольствия и продолжения рода. Но Олаф м не мог заставить себя в это поверить.

Горлунг. Как он ненавидел это имя. И всё равно, каждую ночь шептал его про себя, пробуя на вкус, смакуя. Она забрала его душу. Ведьма. Иногда Олаф хотел закричать: «Верни мне мой покой, мою жизнь, я был в ней счастлив». Но кричать было некому. Она не поехала с ним. А он просил.

Олаф думал, что никогда её не простит, даже если она будет умолять его о прощении. Но она не будет, а он и не простит. Уезжая из Торинграда, он запретил себе вспоминать о ней, хотел вычеркнуть навсегда из памяти любое напоминание о ней. Но не смог. Стоило ему сесть на рум[85], начать грести[86] в сторону дома, как перед глазами возник образ Горлунг. Олаф гнал его прочь от себя, но ничего не помогало. Сначала он злился, вспоминая её, но ночами, перебирая веслами темную воду, он грезил о дочери конунга Торина. Иногда он мог себя даже уверить, что всё еще наладится, что всё еще получится. Олаф строил планы один нелепее другого, да простят его боги, кажется, был даже план захвата Торинграда. Мысли его были недостойны воина, викинга, возвращающегося домой с набега, но Олаф ничего не мог с собой поделать.

Ступив на землю Утгарда, первой, кого Олаф увидел, была Гуннхильд, жена бежала к нему, распахнув объятия. Но он не испытал былой радости, глядя на её статную фигуру, белокурые волосы, зеленые глаза. Бежала, словно жена обычного хирдамана, Горлунг никогда бы так не поступила, но она же княжеская дочь, а его Гуннхильд — дочь простого воина. Ласка жены теперь не приносила Олафу радости или удовлетворения, она лишь снимала на время напряжение, которое сковывало его тело, будто тисками.

Проходило время, и он начинал с нетерпением ждать весны, которая положит начало новому году для властителей волн [87]. Он хотел вернуться в Торинград, за ней. Вопреки всему: её словам, её желанию, своему здравому смыслу.

Олаф часто вспоминал её слова, последние, которые Горлунг сказала ему. Но не верил им. Он считал, что Прекраса и Карн теперь супруги, и Горлунг не питает больше глупых надежд. Поэтому поедет с ним сама, добровольно, а ежели не захочет, значит поедет не добровольно. Тогда отношения с конунгом Торином будут испорчены навсегда. Но почему-то Олаф был уверен, что Торин не пошлет за старшей дочерью свою дружину. Нет, после он примет мунд [88] Олафа, хотя, может, и будет серчать на него. Но Олаф переживет это, как переживет и недовольство своего отца сим опрометчивым поступком. Главное, что она будет рядом, будет с ним. И тогда ночи его станут счастливым временем, а не бесконечным ожиданием нового дня, который приблизит таяние льдов.