Ветер в твои паруса - [19]

Он бредил по деревенским погостам, меж старых, похожих на скворечники, крестов с иконами и лампадами, стоял в тишине белых церквей, в звонком золоте осени, опадавшей на могильные плиты, и ему открывалась невиданная красота холодного синего неба, росного утра в блестках бабьего лета, багряного вечера, уходящего за околицу, и это пронзительное колдовство русского Севера заставляло притормозить бег машины, остановиться, чтобы вобрать в себя родниковую свежесть просторных березовых лесов, тишину полей, прощальный грачиный гомон…

И вот тогда он ощутил душевную неустроенность от того, что рядом нет ни Веньки, ни Олега, нет никого, с кем мог бы он разделить эту неожиданно пришедшую радость, и он понял тогда, что нельзя быть с радостью наедине: ее надо сразу же дарить кому-то.

— Да, это было здорово, — снова повторил Павел, подумав о том, что вот Нину бы он с собой взял. Она бы поняла. Она бы не удивилась такой блажи — ехать неизвестно куда, искать чью-то могилу — зачем? Только вот… Совсем ни к чему ресницы у нее хлопают, как крылья у бабочки. И вообще… Спокойно, дружище. Она сестра Вени и потому имеет право на ресницы. Понял?

— И вообще, Нина, — сказал Павел, — жаль, что я не знал вас раньше. Мы бы подружились, правда?

— Правда, — кивнула она; — Жаль…

— Ну это поправимо. Вы не собираетесь в Ленинград? А то приехали бы к нам зимой, на каникулы. Я ведь Ленинград почти не знаю. Посмотрели бы вместе. В Карелию можно выбраться. Это недалеко, на электричке.

— Я не приеду в Ленинград.

— Понимаю. Вы — традиционная москвичка, из тех, кто не любит Ленинград. Тогда давайте махнем летом в Среднюю Азию, минаретами будем любоваться.

«Если он скажет еще хоть слово, я разревусь, — подумала Нина. — Замолчи… Неужели не видишь, что я и так барахтаюсь, как щенок в воде, пузыри пускаю, что улыбаюсь я, и смеюсь, и говорю что-то связное просто от страха, что ты исчезнешь…»

— Я не хочу в Среднюю Азию, — сказала она. — Терпеть не могу жару. И вообще пора домой. Я устала.

— Поедем, — кивнул он. — Пора.

В машине она притулилась к дверце и закрыла глаза. Павлу показалось, что она задремала. Целый день на ногах, не мудрено. Девочка все-таки. Жаль, что завтра он уезжает. Надо было бы познакомить ее с отцом.

— Павел, — позвала она.

— Я думал, вы уснули.

— Нет, я не сплю. Я думаю… Знаете, когда я сегодня подходила к дому и увидела машину, я представила себе, что вот ехал по дороге человек, очень торопился, а тут, у нашего забора, ему под колесо попал ржавый гвоздь и проткнул баллон. Человек долго ругался, потом подошел к забору…

— И стал кричать на хозяев, чтобы они не кидали где попало ржавые гвозди, — докончил Павел.

— Нет, не так… Он посмотрел, нет ли во дворе собаки, потом прошел по аллее, пригнув голову, чтобы не выколоть глаза, поднялся на крыльцо, увидел меня и маму, забыл о том, что торопится, и попросил напоить его чаем.

— А потом?

— А потом не знаю… Уехал, должно быть. Ехал и знал, что теперь всю жизнь будет иногда просыпаться среди ночи, смотреть в потолок и думать, что лучше бы он не поднимался на это крыльцо. Лучше бы он проехал мимо. Он ведь и так проехал мимо, только вот теперь просыпается по ночам и курит…

Она сказала это и зажмурилась. Ей захотелось домой, к маме, уткнуться в подушку и плакать. Чтобы мима успокоила ее, сказала бы, что так нельзя. Так не бывает. Сейчас он свернет на Минское шоссе…

Павел молчал. Он чувствовал, как в нем нарастает глухое раздражение. Зачем она говорит все это? «Я не хочу на два часа…» Может, я тоже не хочу… Сидит и рассуждает, видите ли, вслух. О том, что мир случаен, что можно проехать, пройти мимо, а у самой завтра свадьба. Венька бы ей за это всыпал. Ты не бойся, не переживай за меня, я не буду просыпаться по ночам. Сейчас я сверну на Минское шоссе…

И вдруг почувствовал страх. Самый обыкновенный страх, что ее не будет. «Чертовщина какая, — подумал он. — Этого еще не хватало. Ноги у нее точеные? Глаза как блюдце? Так я этих ног и глаз, слава богу, повидал. Не ходил монахом». Он говорил себе все это и знал: говори не говори, а отпустить ее от себя он просто не может. И, уже не думая, уповая на то, что «там видно будет», он, сразу успокоившись, сказал:

— Знаете, Нина, тут поблизости есть пельменная. Великолепная кухня, говорят, лучшая в Союзе…

И туг он вдруг вспомнил о капитане Варге! Это же надо, свинство какое — Александр Касимович вот уже месяц в Москве, лечит свой радикулит, а он только сейчас вспомнил о нем!

— Нина, — сказал он, — сейчас мы с вами поедем к капитану Варгу.

Нина подняла голову:

— И вы только теперь говорите об этом! Когда времени уже…

— Да плюньте вы на свои часы! — разозлился Павел. — Что за дурацкая манера, честное слово! До свадьбы еще далеко. Не помрут там ваши гости…

Она повернулась к нему и рассмеялась так весело и простодушно, что Павлу стало стыдно за свое недавнее старческое бормотание — ничего она такого не думала, не рассуждала о превратностях жизни, просто она сестра Вени, а это значит — будь готов ко всяким неожиданностям, Строевы, они такие. И Нина, словно бы подыгрывая ему, словно вовлекая его в шутливый заговор, сказала: