Ветер в лицо - [9]

— Хватит. Но это невозможно...

— Неприятно, конечно, — сочувственно сказал Иван Николаевич. — Мне кажется, что он больше не напишет. Не получить ответы на два письма на протяжении восьми лет — этого, по моему мнению, достаточно, чтобы отбить охоту писать.

Федор поднялся со скамейки, прошелся по беседке.

— Но я не могу так жить... Не могу. Не знаю, какое наслаждение получают от жизни воры. Возможно, они не ругают себя так, как я... возможно, их не преследует совесть, и от этого им легче живется. Я познал большое счастье настоящей любви. Я сам себе стал казаться благородным человеком. Я забывал о том, что я — вор. Да еще какой вор!.. Но это письмо... Нет, дальше так невозможно.

— Да, Федор, трудно тебе.

Солод снова положил руку на плечо Федора. Федору сейчас неприятно было ощущать чью-то руку, но он не снял ее. За каких-то десять-пятнадцать минут он будто постарел на несколько лет. Щеки его ввалились, нос заострился, лицо вытянулось, морщина на лбу под прядями седины значительно углубилась. Плечи его опустились, будто кто-то положил ему на них тяжелый, непосильный камень. Только большие душевные потрясения способны так изменить человека.

— Что же мне делать?

— То, что всегда, — ответил Солод. — Жаль, Федор, что я сказал тебе об этом. Держись, друг. Будь молодчиной.

Солод отвернулся: ему, видимо, было трудно сдержать удовлетворенную, насмешливую улыбку. Если бы Федор заметил ее, он бы подумал: Ивану Николаевичу приятно от того, что испортил праздник... Да что Федор может заметить сейчас?..

К беседке подошла Валентина.

— Что там за секреты?.. Садитесь за стол, не разлей вода.

Федору наливали вина, тянулись к нему рюмками и бокалами. Он пытался улыбаться, даже пошутил, что хорошо, если бы еженедельно можно было быть именинником.

К счастью, уже вечерело, а свет на веранде был не таким ярким, чтобы гости и Валентина могли заметить разительные перемены на его лице.

Георгий Кузьмич покосился на Лиду и Ивана Николаевича, перешептывающихся между собой, и, подвернув усы, воскликнул:

— Теперь послушайте мой тост!.. Горько!.. Полынь-трава! Слышите?.. Горько!

Валентина засмеялась.

— Короткий у вас тост, папа.

Федор, пытаясь овладеть собой, тоже улыбнулся. Улыбка у него вышла невеселой, искусственной. Но всем было весело, все смеялись, шутили, и поэтому никто не замечал, сколько усилий прилагает именинник, чтобы тоже казаться веселым.

— Короткий тост, зато яркий, — сказал он с некоторым опозданием.

Все за столом закричали:

— Горько! Горько!

Лида опустила глаза, покраснела. Не спасла и загорелая кожа. Иван Николаевич, который был значительно выше ее, навис над ее головой своим улыбающимся лицом.

— Ну, что же, — прищурив глаза, сказал он. — Если требуют массы...

Положив правую руку на белую прядь в Лидиных волосах, а левой взяв за подбородок, он поцеловал ее в полные губы.

— Да, да, голубочки сизые, — хлопал в ладоши Гордый.

— Значит, стихийная свадьба? — Попытался пошутить Федор.

— Нет, это только заявка на свадьбу, — засмеялась Лида.

— Горько! — Воскликнул Кузьмич. — Пишите еще одну заявку для уверенности.

— Ого! — Сказала Прасковья Марковна. — Как видно, моему старому эта заявка больше понравилась, чем молодым.

— Гм... им это в новинку, а мне молодость вспомнилась. Когда-то и мне с тобой целоваться нравилось. А сейчас...

— Это намек! — Воскликнул Солод. — Горько!

— А что же вы думаете?.. Конечно, намек. Вы же сами не догадаетесь, что и старые тянутся к увядшим цветам молодости...

Гордый под общий смех и плеск ладоней поцеловал Марковну.

Над поселком стояла тишина. Только издалека доносился гудок паровоза, который отходил от завода с платформами, нагруженными чугуном и сталью. Тихо шелестели листья яблонь и дикого винограда, обвивающего родительскую веранду Федора. Где-то прозвенел трамвай.

Олег находился в пионерском лагере недалеко от поселка. Валентина вчера его навещала, но виделась с ним только минут десять.

— Как там наш Олежек? — Подумала она вслух.

— Их уже спать уложили, — со вздохом сказала Прасковья Марковна.

— Который же час? — Спросила Лида, которой после разлуки с Иваном Николаевичем не очень хотелось засиживаться в гостях. Вечер был прекрасный, лунный. В такие вечера хорошо пройтись по днепровским берегам, подышать свежим воздухом, расспросить Ивана о поездке, о Москве, о столичных театрах.

— Вот что, — поднялся Гордый. — У меня, друзья, есть еще один тост. Оно, конечно, хорошо чувствовать себя отцом, но надо, чтобы дети помнили и тех родителей, которые их породили и не имеют возможности сейчас радоваться их успехам. Выпьем за родителей, которых скосила вражеская пуля. Выпьем за родных родителей Валентины и за родного отца Олега. Пухом им земля.

На глазах Гордого появилась непрошенная слеза, и он украдкой смахнул ее ладонью.

— Благородный тост, — поднялся за столом Солод. — Живые не имеют права забывать о мертвых.

Все встали с наполненными бокалами в руках. Встал и Федор. Но голова его опускалась все ниже и ниже, а глаза были направлены в пустую тарелку, стоявшую перед ним. Ему казалось, что если он поднимет сейчас голову, посмотрит людям в глаза, все сразу поймут, какое большое преступление каменным гнетом лежит на его душе. Он слышал, как звякнули бокалы в руках гостей, как смачно кряхтел Гордый, вытирая усы после выпитого вина, как скрипнули стулья и зашелестел шелк на женщинах, когда все снова сели. Он только слышал, но ничего не видел перед собой. Он один стоял за столом, понимая, что надо сесть, но сесть не мог, как не мог и поднять головы. Ноги не сгибались, словно были налиты чугуном. В его руках мелко дрожал не выпитый бокал. Лицо Федора было таким бледным, что все это заметили.