Ветер удачи - [93]

Однажды, вернувшись с работы домой и отворив калитку, Вера Алексеевна озадаченно покачала головой. Весь мощенный кирпичом тротуарчик от ворот до самого порога был уставлен обувью, словно перед входом в мечеть. Вера Алексеевна насчитала тридцать пар и сбилась. Несмотря на прохладную погоду — было только начало апреля, — посетители, боясь наследить, шли дальше в одних носках.

Выяснилось, что это шестиклассники пришли навестить своего учителя, невзирая на строжайший запрет директора школы. Святославу Владимировичу был предписан полный покой. В квартире, естественно, нельзя было протолкнуться. Те, кто вошел последним, так и застряли в дверях.

Святослав Владимирович развеселился даже:

— Это же, простите меня, как на выставке картин Дрезденской галереи, честное слово! Они не дадут умереть, даже если захочешь…

В конце месяца его положили в больницу. Ноющая боль, пронизывая все его существо, доводила до исступления. Кроме того, он отметил перемену в отношении врачей к себе. На обходе профессор подолгу разглядывал его ногу с почерневшим большим пальцем, мял икры и, диктуя очередную запись в историю болезни, пользовался настораживающими латинскими терминами.

Врачи пока что не говорили ему ничего определенного. Зато от соседей по палате можно было узнать немало любопытного. Некоторые из них так поднаторели в сосудистых заболеваниях, что приходилось удивляться, почему они до сих пор не начали лечить друг друга. В отделении по преимуществу царствовал один хирургический инструмент — пила, и у Святослава Владимировича было достаточно оснований опасаться за свое будущее.

Он лежал уже больше месяца. Устал от боли, от бесконечных уколов и вливаний, приносивших недолгое и незначительное облегчение, от постоянного беспокойства за жену, которой приходилось метаться между школой, домом и больницей. Он заметил — Вера выдохлась за последнее время. Ей казалось, что здесь недостаточно хорошо кормят. Она готовила дома и приносила обед в еще горячих судках, не подозревая, что еда уже давно не доставляет ему радости, и если он что-нибудь и ел, то скорее по необходимости, нежели из естественной для человека потребности в пище.

Среди соседей Святослава Владимировича особенно выделялся рыжий, как переспелый апельсин, парень, балагур и весельчак, страдающий язвенным колитом и по чистой случайности попавший в их палату. Из всех мировых проблем его по-настоящему волновала одна — счет в очередном футбольном матче. У него был маленький транзистор, и он, запрятав приемник под подушку, слушал по вечерам спортивные репортажи. Когда забивали гол, он подпрыгивал так, что стонала и всхлипывала кровать, таращил глаза, издавал нечленораздельные выкрики и хлопал в ладоши, не обращая ни на кого внимания. А поскольку спортивные передачи транслировались чуть ли не каждый день, житья от него не было.

— Слушай, чего ты мучаешься? — сказал он как-то Святославу Владимировичу. — Просись на операцию. Ты что, сам не видишь, чем все это пахнет? Пусть режут к чертовой матери. По крайней мере снова человеком будешь.

— Что режут? — похолодев, спросил Святослав Владимирович.

— Ногу, чего же еще? Твоя нога теперь и ломаного гроша не стоит. Это же сосу-у-уды, понимать надо. Ты учитель, проживешь и без ноги. Был бы футболистом — другое дело…

О чужой ноге парень рассуждал деловито и спокойно, как об изношенной детали какой-нибудь молотилки. Впрочем, и о своей собственной ноге этот человек говорил бы в том же тоне и с не меньшей решительностью.

— А разве врачи сами не знают, что и когда резать? — кривясь от боли, спросил Святослав Владимирович.

— Если б знали…

Вера Алексеевна заметила перемену в настроении мужа, хотя и не могла дознаться истинной причины. А он, щадя ее и не желая беспокоить без достаточных оснований, не говорил о своих опасениях. О предполагаемой ампутации ноги она узнала от врачей и тоже ничего не говорила ему, надеясь, что все еще может обойтись и гроза их минует. Так они таились друг от друга и, может быть, от самих себя.

«За что же на нас обрушилось все это? — думала Вера Алексеевна. — Человек жив, пока он счастлив.

Остальное — не жизнь. А можно ли быть счастливой после всего, что было, и теперь, когда видишь страдания любимого человека? Сколько же я была счастлива? Всего десять-двенадцать лет, пока жива была Надюшка, пока мы оба были молоды и здоровы. Детство не в счет. Его попросту не существовало. Были голод, холод, война. Неужели же человеческий век так короток?..»

Но чаще она думала не о себе, она думала о Святославе Владимировиче, о его несбывшихся мечтах, о заложенной, но непостроенной яхте, которой он так и не подыскал подходящего названия.

Но настал день, когда ему прямо сказали, что тянуть дальше нельзя, что необходимо ампутировать ногу выше колена, другого выхода нет. Он молчал, стиснув зубы, и видел, как Вера сквозь слезы ободряюще улыбается ему. Он не мог не оценить этого, но сейчас больше думал о том, что с ампутацией исчезнет боль, прекратятся страдания, которые полностью парализовали его волю и стремление к жизни.

Операцию делали под наркозом. Когда Святослава Владимировича привезли в палату и он впервые открыл глаза, то первое, что увидел сквозь замутненное сознание, было рыжее, как солнце, лицо его неунывающего соседа с язвенным колитом. Тот улыбался до ушей и, отставив большой палец, тыкал им в самый нос ему и почему-то кричал: