Он стоял на раскаленной железной палубе, на которой бы в самый раз яичницу жарить, и щурился от нестерпимого блеска. Июльское солнце слепило, как вспышка электросварки. Мутная рыжеватая вода шипела и пенилась за бортом.
Он знал: старый пароход доживает свой век. Когда-то, еще на стапелях, судну присвоили гордое и стремительное название — «Дельфин», а теперь любой прудовый карась мог бы дать ему фору. Паровая машина неизвестной бельгийской фирмы дрожала от напряжения, словно ее мучила тропическая лихорадка. Казалось, она вот-вот сорвется с тяжелого фундамента. Бельгийская фирма давно прогорела, а клепаный котел — нет, он все еще дышал, как тридцать и сорок лет назад.
«Дельфин» походил на заезженную клячу, хотя в отличие от нее над ним гнулась не одна, а целых четыре дуги. Они перекинулись по корме от левого до правого борта. В его гулком чреве свистел пар и селезенкой екала золотниковая коробка. Но все усилия были тщетны — больше пяти узлов пароход выжать не мог. На этот раз он тянул баржу, груженную балластной ракушкой. Предстоял рейс до Новороссийска, тысячный для «Дельфина» и первый для масленщика Севки.
Невдалеке, за якорной лебедкой, Федя Шустрый, белобрысый, точно крашенный перекисью, надраивая шваброй палубу, мурлыкал идиотскую песенку:
Наша мама стала нехорошей,
В куклы ей не хочется играть…
Навалившись грудью на планшир, Севка мысленно прокладывал курс судна. От самой Голубицкой косы по обе стороны фарватера торчали вешки — вербовые шесты, обмотанные паклей. Где-то у самого горизонта пролегла темная полоса. Там открывалось чистое, морс — лазурь со свинцовой присадкой.
«Дельфин» двигался ощупью. Буксирный трос то натягивался струной, то провисал, чиркая по воде. Прибрежная полоса Азовского моря таила немало опасностей, и главной из них считались песчаные банки — скрытые под водой отмели. Славились эти места и внезапными шквалами и крутой волной, способной надвое переломить судно.
— Мелкая вода, она, брат, всегда подымает большую зыбь, — в первый же день объяснил Севке боцман Игнатий Антонович. Он сказал это не без намека, и покосился выпуклым глазом на щуплую фигуру парня.
Что и говорить, боцман оказался ядовитым мужиком. У него была сутулая спина, длинные, как ухват, руки и сетка морщин на дубленой шее. Седеющие волосы скрутились в тугие завитки. Казалось, надев однажды каракулевую ермолку, Игнатий Антонович решил не снимать ее до конца жизни. И нос у него был хищный и усы. как зубная щетка. С таким следовало держаться настороже.
Но сейчас Севка был свободен и наслаждался видом морского простора. К этим низким плавневым берегам он шел тернистым путем. И если бы не мечта о мгновенном блеске летучих рыб, испепеляющих небо закатах и шелесте кокосовых пальм, как знать, сумел бы он дойти сюда или нет. Мечта становилась навязчивой идеей и упрямо влекла его за собой.
Севке не исполнилось и семи лет, когда он впервые сказал:
— Буду штурманом дальнего плавания.
— Ну-ну, — усмехнулся отец.
Уловив в голосе отца оттенок снисходительности, мальчишка сердито насупился:
— И буду!
К этому, дома были вполне подготовлены. Едва научившись держать в руках карандаш, Севка начал изводить горы бумаги. Он рисовал корабли. Сначала они напоминали ступенчатые пирамиды древних ацтеков. Их венчали пятиконечные звезды и клубы графитного дыма. Потом у Севкиных пароходов стало обнаруживаться сходство с духовым утюгом и печной «буржуйкой» одновременно. И только значительно позже их абрисы приобрели легкость и некоторое сходство с настоящими кораблями.
С детства Севка научился мечтать. Став взрослым, он черпал пищу для своей фантазии в романах Стивенсона и Джека Лондона. Его волновало все, связанное с морем: репродукции с картин известных маринистов, полет чайки и даже плеск воды, бегущей из водопроводного крана. Севкиному постоянству можно было позавидовать.
Он заканчивал девятый класс, когда отец оставил его наедине со своей мечтой. Крошечный осколок размером в один на три с половиной миллиметра, с самой войны покоившийся под крышкой черепа, убил его однажды наповал. Маленький осколок замедленного действия. Мать не разделяла Севкиных увлечений. На руках у нее оставалось трое детей. Мореходное училище пришлось отложить до лучших времен. Нужно было искать работу. Севка грузил товарные вагоны, прокладывал линию газопровода, мостил рубчатыми плитками городские тротуары… и читал. Он знал до мелочей карту звездного неба и помнил названия далеких тихоокеанских атоллов. В вечерней школе с грехом пополам добил десятый класс. Пробовал устроится в «мореходку» на заочное — сорвалось! Из приемной комиссии требовали справку с работы, связанной с морским транспортом. Он подался в Новороссийск, но там таких искателей приключений можно было складывать штабелями вдоль набережной. Кто-то предложил попытать счастья в Темрюке. И тут Севке повезло: на «Дельфине» освободилось место масленщика.
Веселый палубный матрос Федя Шустрый доверительно сообщил ему, что старая калоша ходит последнюю навигацию. Потом ее разрежут для переплавки, а команду переведут на новое судно. И Севка, не успев еще ступить на трап «Дельфина», стал с нетерпением ждать этого часа.
