Ветер удачи - [23]

— Сейчас бы ото недельку в санчасти пофилонить, — мечтательно вздыхает здоровяк Радченко, и его могучая челюсть еще больше выдвигается вперед.

— И чтоб завтрак в постель, — поддерживает его Сорокин. — Котелок каши с тушенкой и луком…

— Ну и вкус, — баском посмеивается Витька Заклепенко. — Кашу ты и в столовой полопаешь. А тут надо бы что-нибудь такое, особенное. Например, свиные сосиски с тушеной капустой и горчичкой. Пойдет? Заливное из судака с хреном. А потом к чаю можно поджаренный хлебец, чтоб масло на нем таяло, и несколько ломтиков чайной колбасы.

— Ото еще важно, кто подаст, — рассуждает Радченко. — Если бы та сестричка…

— Леночка? — смеется Сорокин.

— Не, она не в моем вкусе. Ота, — он хлопает себя по бедрам и пошире разводит ладони, — ряба! Бэрэшь у руки — маешь вэщь.

Сорокин весело хихикает. Я чувствую, что мне в лицо направили пламя паяльной лампы.

— Ты о ком говоришь? Кто рябая? — тихо произношу я, приподнимаясь на локте. Рука моя дрожит, и странный холодок сползает вниз от затылка. Мне даже кажется, что я слепну от ярости.

— Хлопци, чи вин сказывся? — пожимает плечами Радченко.

Я поднялся и подошел к нему:

— Ты, морда, бери свои слова обратно, иначе я перегрызу тебе глотку.

— Кончай, — успокаивает меня Витька и, не вставая с земли, пытается поймать за ногу.

— Замовкни, Абросимов, — угрожающе приподнимается Радченко. — Я тэбэ ось так, одним пальцем пэрэшибу, як суху макарону.

Теперь мы стоим рядом, напружинившись и стиснув кулаки. Я пытаюсь сглотнуть слюну, но гнев спазмой сдавил мне горло. И я, почти не размахиваясь, с поворотом корпуса бью его в челюсть.

Но он только слегка покачнулся, пытаясь увернуться от удара. И в ту же секунду перед глазами у меня лопнула желтая ракета. Я почувствовал, как неведомая сила отрывает меня от земли и отбрасывает назад…

Я упал на спину, ударившись затылком. Левая скула занемела, точно после укола в зубоврачебном кресле.

— Вперед! — крикнул басом Витька, одновременно схватив моего противника за толстую лодыжку.

Радченко послушно метнулся ко мне, но тут же рухнул на траву, как стреноженный конь.

— Лежачих не бьют, — предупреждает Витька и наконец поднимается сам.

Мы вскакиваем почти одновременно. Я чувствую, как окончательно теряю над собой контроль, и все же соображаю, что вопрос «кто кого» решают сейчас доли секунды. И тогда, сделав обманное движение, я бью его ногой в пах, как нас учили на занятиях по рукопашному бою… И вдруг богатырь Радченко обмякает весь, словно спущенная камера, хватается за низ живота и начинает складываться вдвое, подставляя мне свою смуглую шею.

Во мне все дрожит, но, несмотря на искушение, я продолжаю стоять неподвижно, а он, тяжело опустившись на колени, все кланяется, все отбивает земные поклоны…

В это время, невесть откуда, появляется командир взвода:

— Что тут происходит?

Во рту у меня пересохло. Я только пожимаю плечами.

— Курсант Радченко, что с вами? — наклоняется к нему Абубакиров. — Вас кто-нибудь ударил?

Мой противник садится на траву, трясет головой и вытирает со лба пот.

— Аппендицит проклятый, товарищ лейтенант, — с трудом выговаривает он. — Второй приступ…

Я искренне считал, что теперь мы с Радченко останемся врагами на всю жизнь, но уже к обеду ребята нас помирили. Если что и было у нас с ним общего, так это отходчивые характеры. Отлежался полчаса в палатке, и все как рукой сняло. По поводу примирения даже Сорокин расщедрился, угостил нас совершенно новым блюдом собственного изобретения.

Казалось бы, какую пользу можно извлечь из обычной кукурузы, сухой и перестоявшейся? Поначалу пробовали грызть. Было ощущение, будто на зуб попала мелкая речная галька. Но Гришка и для кукурузы нашел достойное применение. Он пек ее в золе. Получалось что-то невероятное! Она становилась хрупкой, иногда лопалась, разворачиваясь белым цветком, а главное, приобретала ни с чем не сравнимый вкус.

Здесь, в лагере, мы неожиданно обрели гораздо большую свободу, чем в училище. Нас не гоняли, как обычно. Преимущественно занимались топографией в поле и новым уставом. Тут не было ни окованных железом ворот, ни проходной, ни даже глинобитного дувала. Так, неширокая лесополоса, засаженная карагачом и желтой акацией. Границы лагеря носили чисто условный характер. Но, кроме всего, такое скопление людей, одетых в одинаковую форму, приводило к некоторой неразберихе и бесконтрольности.

На третий день произошло неожиданное событие. Было объявлено торжественное построение, на котором нам сообщили потрясающую новость: вчера, двадцать третьего ноября, в 16.00 наши войска завершили операцию по окружению немецких войск в районе Сталинграда.

Мы ждали этого часа, надеялись, и все же пробил он неожиданно. Так неужели же началось? Или будет как в сорок первом, после победы под Москвой? Новые неудачи, новые отступления? Но сердце подсказывало: нет, не то время, теперь все началось всерьез.

«Это есть наш последний и решительный бой», — пели мы в тысячу голосов, и полные решимости слова рождали в нас уверенность и ощущение собственной силы.

Весь следующий день мы ходили возбужденные, обсуждая последние сводки Информбюро. По всему было видно, что великая битва на Волге близится к завершению. Тогда, разумеется, никто не знал, что бои за Сталинград продлятся еще целых два месяца и судьбы многих из нас окажутся связанными с судьбой этого города…