Ветер удачи - [106]

Родного отца Кешка никогда не видел. Отчим появился в доме, когда мальчишке не было и трех лет.

— Здравствуй, Ин-нокентий, — сказал он, протягивая руку с такой осторожностью, с какой протягивают ее незнакомому щенку. — Давай лапу. С сегодняшнего дня я буду твоим батей…

Но батей он так и не стал, хотя Кешка и привык со временем к этому его высокому званию. Отец все время мечтал о «собственном» сыне и даже загодя придумал ему приличное имя — Антон. Он был потрясен и обескуражен, когда узнал, что вместо Антона на свет появилась Антонина. Но отчим был упрям и все время называл девочку мужским именем. Постепенно к этому привыкли все в доме и стали следовать примеру главы семейства. Так появился Антон, и Кешка с удивлением отметил, что не только говорит, но и думает о сестре в мужском роде — «он», а не «она».

Отец работал экскаваторщиком в каменном карьере, где добывали гравий для асфальтобетонного завода. Временами оттуда слышались взрывы, от которых дрожали стекла, и отдаленный грохот камнедробилки. Отец часто приходил домой под градусом, скандалил с матерью и поучал пасынка.

— Слушай, Ин-нокентий, брось свои дурацкие книжонки, — говорил он, икая и целясь грязным перстом в расшатанную этажерку. — Не засоряй мозги. Ученого из тебя не выйдет. Лучше бы огурцы прополол…

Когда родители заводили брань из-за денег, огорода или пересоленного борща, Кешка старался незаметно улизнуть из дому, так как знал, что дело кончится дракой и ему может ни за что перепасть.

Возможно, жизнь его еще долго текла бы по этому руслу, если бы не сегодняшняя неожиданная встреча в маленькой бухте…

О том, что в Каменоломне будут снимать фильм, Кешка мог бы догадаться и раньше. Еще три дня назад на опушке рощи появились пять аккуратных вагончиков на резиновых колесах. Рядом с ними выросла целая гора маркированных ящиков, странные треноги, передвижная электростанция. Возле всего этого хозяйства похаживали люди в коротеньких шортах и пестрых рубашках, а то и вообще по пояс голые. Конечно же, кино, но кто-то из ребят постарше определил: «Геологи. Бурить будут». И Кешка, дурак, поверил. Нет чтобы самому разузнать как следует. Надо было немедленно сообщить о новости всем друзьям и знакомым…

Теперь Кешка готов был не спать, не есть, не купаться в море. Он мог с утра до вечера торчать вблизи съемочной площадки и во все глаза смотреть на незнакомых людей в треугольных шляпах со страусовыми перьями, на их богатые камзолы и легкие рубашки с кружевными манжетами и пышными жабо на груди.

Среди всей массы людей он сразу же выделил нескольких, наиболее значительных. Прежде всего это был Большой Генрих, или Генрих Спиридонович, — режиссер и постановщик фильма. В отличие от другого Генриха — Генриха Карловича Околелова, осветителя, сутулого человека с красными, словно бы воспаленными веками, он оказался куда как невысок. Кешке невдомек было, что приставка «Большой» к имени режиссера объяснялась не ростом, а занимаемым положением, чем-то вроде немецкого «фон». Здесь он был единоличным властелином. Любое его приказание выполнялось мгновенно и беспрекословно.

Кроме Большого Генриха, был еще некий Василь Сергеич — помощник капитана, старый негодяй с трубкой и одним глазом (второй постоянно был прикрыт черной повязкой), с рыжей бородой и серьгой в ухе; молодой герой Миша с огромным пистолетом и шелковым бантом на шее; пожилая добродетельная дама с хорошими манерами и попугаем какаду. Даму звали Алевтиной Никитичной, а желтохвостого австралийского попугая — Жулик, или, по-иностранному, Жюль.

Попугай также принимал участие в съемках, хотя не числился в реквизите киногруппы и даже не имел своего инвентарного номера. Он был собственностью Алевтины Никитичны и жил в круглой проволочной клетке. Прутья ее удивительно напоминали параллели и меридианы на школьном глобусе, и от этого казалось, будто птица заключена внутрь земного шара.

Кешка уже слыхал, что, несмотря на свое французское имя, попугай был чистокровным англичанином, вывезенным лет десять тому назад из Австралии, и довольно свободно изъяснялся на своем родном языке. Он то и дело выкрикивал английские слова, а расторопный Миша тут же переводил их на русский. Любопытно и то, что все слова, за исключением «Год дэм!» — «Черт побери!», начинались на одни и те же буквы «кр». Может быть, эти вороньи звуки были особенно приятны слуху попугая, а может быть, бывший хозяин обучал птицу по словарю, открыв его на первой же попавшейся странице.

— Краун! — кричал попугай своим надтреснутым голосом.

— Корона! — поспешно переводил Миша.

— Крайсис!

— Кризис!

— Крупие!

— Банкомет! — возвещал Миша, радостно потирая руки.

Слова «кредит», «критик», «кретинизм» в переводе не нуждались. Тут явно давало себя знать заграничное воспитание. Все успели заметить, что птичий словарь состоит преимущественно из терминов, свойственных прогнившему капиталистическому строю.

Однако самое сильное впечатление на Кешку произвела юная красавица, игравшая роль леди Эммы. У нее были невероятно большие синие глаза, губы, которые по нежности могли сравниться разве что с лепестками розы сорта «Куин Элизабет», весьма распространившегося в поселке за последние годы, и длинные волосы, отливавшие чистым золотом английских соверенов. При одном ее виде у Кешки тоскливо замирало сердце.