Ветер с океана - [7]

— Я ухожу, — сказала Мария. — Вчера оперировали пожилого больного, ночью он спал плохо. Два раза давали кислород. Возможно, приду поздно, управляйтесь без меня.

— Управимся, — пообещал Прокофий Семенович. — А ты тоже после завтрака уходишь, Алеша?

— Часок могу задержаться.

— Отлично. Расскажешь, что нового в твоем тресте. Ты мне писал, но письмо — одно, живое слово — другое.

После завтрака Миша с проснувшимся Юрой стал распаковывать багаж в отведенной ему с отцом третьей комнатке. Прокофий Семенович уселся со старшим сыном на диван в гостиной. Алексей рассказывал, как идут дела в «Океанрыбе», что за новые люди появились у них, какие вступили в строй новые суда, как меняются задачи треста. Прокофий Семенович любил такие разговоры с Алексеем, при встречах — раньше они велись только, когда Алексей с Марией приезжали в отпуск в его родной городок, — он всегда заставлял сына подробно рассказывать о своих делах. Суховатый старший сын, рассказывая, менялся. Он как бы загорался — не сразу, не с первых слов, увлеченность его не выплескивалась наружу, она таилась где-то внутри — лишь слегка оживляя рассказ внутренним жаром. Посторонние люди, и не заметили бы, что деловая информация постепенно превращается в живое повествование, Алексей, и увлекаясь, не позволял себе пышных слов, жесты оставались такими же скуповатыми и четкими, но чуткое ухо Прокофия Семеновича отмечало меняющиеся интонации в голосе.

Алексей говорил о том, что в истории их рыбодобывающего треста открывается новая глава, он бы назвал ее индустриализацией океанского промысла. Они, наконец, кончают с остатками кустарщины, отказываются от древнего фарта, от расчета на авось, на везение. Промысел становится разновидностью промышленного производства. Предпосылки для этого созданы — построены суда, о которых прежде и не мечтали, воспитаны высококвалифицированные кадры мореходов, изучены районы промысла… По существу, одно осталось: очистить их рыбацкий коллектив от всего изжившего себя, от стихии недисциплинированности, от рвачей, пьяниц, прогульщиков, лежебок. В начальные годы кадров не хватало, после войны за каждого работника хватались, на многие недостатки закрывали глаза. Теперь будем очищать коллектив от сора.

— Готовится приказ об укреплении дисциплины на судах, — закончил Алексей. — Около пятидесяти человек будет уволено, больше ста понижено в должностях, переведено на берег. Соответственно выдвигаются вперед достойные люди.

— Сегодня вечером рано придешь, Алеша?

— Рано не обещаю.

Алексей ушел в трест. Отец убрал со стола, вымыл на кухне посуду и выбрался наружу.

3

Прокофий Семенович обошел дом, вышел на улицу, снова вернулся в сад. Дом был кирпичный, потемневший, давно не ремонтированный. Под полом имелись подвалы, сухие, светлые и столь обширные, что их хватило бы на иной магазин, а над двумя этажами нависала красная черепичная кровля, такой высоты и так выступавшая над стенами, что дом исчезал под ней. Угрюмый и насупленный, дом словно бы надвигал крышу, как исполинский шлем, на подслеповатые глаза окон. Дом и привлекал и отталкивал, в нем были удобства и что-то чуждое спокойной жизни. Не нашего бога черт, решил Прокофий Семенович.

А сад ему понравился — небольшой, сотки на три, густо засаженный ягодными кустами и плодовыми деревьями. Прокофий Семенович увидел и малину, и крыжовник, и смородину — черную и красную, — и клубнику, а меж ними — кривобокие яблоньки, две груши, две сливы, с десяток вишен и даже алычу, редкое деревце, не по географической широте. И над всем этим фруктовым изобилием два пирамидальных тополя взметались вверх, а в углу сада покачивалась на несильном ветру березка, до того стройная и изящная, что Прокофий Семенович, растрогавшись, сперва нежно похлопал ее по коре, а потом обнял — больше всех деревьев он любил березу. Неподалеку от неё стояла скособочившаяся скамейка. Он осторожно присел, скамейка скрипнула и зашаталась. Впереди, полукругом на единственной в заросшем саду полянке, куда свободно проникал солнечный луч, теснились розовые кусты, на иных уже появились бутоны. Воздух в саду был пряный, чуть терпковатый, с ароматом молодых трав и влажной коры. Ветер с запада усилился, сад зашумел, кусты зашевелились, яблоньки и вишенки переплетались ветвями, алыча шарила длинной ветвью по стене дома и скрипела, въедливый скрип как бы перерезал все иные звуки. В воздухе возникли новые запахи, не от растений, Прокофий Семенович ощутил холодноватую сырость, воздух из мягкого вдруг превратился в жесткий.

— С приездом, Прокофий Семенович! — проговорил приветливый голос. Между яблонями показался пожилой человек, недавно выглядывавший из нижней квартиры. — Сосед буду, Куржак мне фамилия. Петр Кузьмич Куржак, будем знакомы.

Прокофий Семенович передвинулся на край скамейки, Куржак присел рядом. Он был невысок, узкоплеч, узкогруд, весь какой-то заросший, какими бывают лишь старые пни: огненно-рыжая щетина покрывала и голову и лицо — здесь она подбиралась к глазам, лишь острый нос вылезал из волосяных зарослей, — и оголенные по локоть руки, и грудь, видневшуюся в распахе темной косоворотки. «Бородатые руки», — с насмешливым удивлением определил Прокофий Семенович соседа. А среди этого волосяного богатства светили такие яркие и такие добрые голубые глаза, и с губ не сходила такая дружелюбная улыбка, что Прокофий Семенович сразу почувствовал к соседу расположение.