Ветер и дождь - [7]
Приблизившись на расстояние, которое они сочли подходящим для прицельной стрельбы, все пятеро остановились и начали методично нас обстреливать.
— У них немецкие маузеры, — сказал Орош. — И стреляют они неплохо. Уже первыми выстрелами они прикончили наших лошадей.
Лежа в грязи под прикрытием лошадей, мы внимательно следили за каждым движением наших врагов, не подавая, однако, никаких признаков жизни.
— Сдавайтесь, большевики! — крикнул хриплым голосом один из атакующих. — Мы оставим вас в живых. Сдайтесь добровольно, и мы пощадим вас…
Мы слышали это сквозь шум дождя. Шум этот был разным, один — в лощине, где мы лежали, и совсем другой — на вершинах в лесу. На вершинах шла жестокая схватка между ветром и лесом.
— Не слышите, что ли? Сдавайтесь! Мы — христиане. Мы вас не убьем. Слегка проучим и отпустим с богом на все четыре стороны.
Мы не отвечали. Один из них решился выглянуть из-за поваленного дерева, и я вдруг поймал себя на том, что бессознательно молюсь: «Господи, подтолкни его, подтолкни, чтобы он вышел из укрытия. Господи, помоги нам!»
Мы снова услышали голос:
— Будь осторожен, Оница. Это может оказаться ловушкой.
— Как бы не так! Большевики уже в преисподней. Всех троих проглотила преисподняя!
— Ты думаешь?
— Уверен! Они погибли вместе с лошадьми… Они уже мертвы… Все трое мертвы…
— Все-таки берегись!
Человек, о котором мы знали теперь, что его зовут Оница, перескочил через поваленное дерево и пополз в нашу сторону, прячась за каждым укрытием. За ним, как змея, извиваясь, полз другой. Остальные выжидали. Мы тоже выжидали, держа пальцы на курке, и это ожидание казалось мне вечностью.
Вскоре ползущие выбрались на открытое место.
— Вот теперь, — скомандовал Орош, — огонь!
Мы выстрелили почти одновременно. И сразу же услышали жалобный крик:
— Ох!.. Мама… мама…
Один из ползущих застыл, положив голову на свое ружье, а другой катался по земле и стонал:
— Ох, мама… мама…
У меня сразу прошла вся ненависть, все ожесточение, вся злость. Я подумал: в такие минуты все кричат «мама». Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь звал отца. Все призывают маму… мать…
Снова раздались выстрелы. Это стреляли те трое, что остались под прикрытием. Но теперь их стрельба была беспорядочной. Она уже не могла причинить нам никакого вреда. Вскоре стрельба прекратилась, и мы увидели, что наши противники крадутся обратно, в лес. Там они, по-видимому, оставили своих лошадей. Догонять их не имело смысла, и мы спокойно ждали, пока не увидели их уже верхом. Две лошади без седоков следовали за ними на привязи — лошади тех, кто остался лежать на склоне оврага. Они были далеко от нас. Наши выстрелы уже не могли их достигнуть. Но я теперь ясно понимал, что лично мне уже и не хочется стрелять в этих людей. Как быстро меняется настроение. В зависимости от обстоятельств, конечно… И как трудно удержаться от стрельбы, когда держишь в руках оружие…
— Еще немного, и они бы нас прикончили, — сказал я. — Мы были на волоске от смерти.
Цигэнуш, у которого даже лицо было выпачкано грязью, а большие рабочие руки посинели от холода, думал о другом. Он прислушался и сказал:
— Больше он уже не зовет свою мать.
— А может, он притаился и ждет, чтобы мы подошли поближе?
— Не думаю. Если он и жив, нам вряд ли надо его опасаться.
Оставив убитых лошадей в желтоватой клейкой грязи, мы направились к склону оврага, где лежали те двое. Мы двигались медленно и осторожно, готовые при малейшей опасности припасть к земле и отстреливаться. Вскоре мы подошли вплотную к тому, кто был убит наповал. Это оказался молодой парень, судя по виду лет двадцати пяти. Его мертвое лицо с провалившимися щеками было какого-то фиолетового оттенка…
— В переносицу! — тихо сказал Лику Орош, рассматривая убитого. В голосе его мне послышалось сожаление.
— Кто из нас? — спросил Цигэнуш.
— Не знаю, — сказал я. — Не знаю и знать не хочу.
На самом деле мне хотелось бы знать, чей это был выстрел, но в то же время я боялся узнать правду. Стреляли все трое. Кто из нас убил этого парня? Не имеет значения. Мы защищались и вывели его из строя. Так говорят, когда рассказывают о любом сражении. Может, это и в самом деле неважно, кто из нас его убил?
Второй человек, настигнутый нашими выстрелами, тот, который призывал мать, был постарше. Он лежал на спине, уставившись в хмурое небо. Его бледное лицо с лиловыми губами было страшно, челюсти судорожно сжимались, брови прыгали. Он все еще стонал и держался обеими руками за живот. Он лежал в большой луже крови. И хотя дождь лил как из ведра и смывал кровь, эта лужа не уменьшалась…
Увидев нас, раненый сказал чуть слышным голосом:
— Воды… воды…
Цигэнуш подставил ладони под дождь, и этот ковш быстро наполнился водой. Наклонившись к раненому, Цигэнуш дал ему напиться.
— Спасибо…
— Ты откуда родом? — спросил Цигэнуш.
— Из Урлэвынта.
— А этот парень?
— Кто? Ангел? Тоже оттуда. Это мой сын.
— А все остальные?
— Кто остальные?
— Те, что убежали.
— Это был Босоанка… и…
Запинаясь, раненый назвал несколько имен, которые мы не запомнили.
Жалость Цигэнуша прошла, и он спросил уже другим тоном:
— Вы хотели нас напугать или убить?
