Вестовой - [2]

Василий Корнеевич понимал, что бойцов надо занять, ибо ждать придется неизвестно сколько. Бегло оглядев роящихся кучками конников, он остановил взгляд на высоком, розовощеком здоровяке с русым чубом.

— Командир первого эскадрона, ко мне!

Придерживая шашку, Балин подбежал к Аксенову.

— Слушаю вас, товарищ комполка.

— Слушаешь, а не исполняешь.

— Как так?

— Форму эскадрон нарушает. Почему не все сменили звездочки на кокарды? И на рукавах нет знаков отличия Народно-революционной армии?

— Виноват, недосмотрел. Да и не глянутся они, эти ромбы… Иные говорят: на кой ляд нам синие тряпки, наш цвет красный…

— Значит, плохо объяснили, какую задачу выполняем. — Аксенов посмотрел на флаг республики, красный с синим ромбом, развевающийся рядом со свежесколоченной трибуной. — От партизан ушли, а к регулярной армии не пришли… Ладно, однако, это не враз дается. А пока взбодри людей, чтоб не кисли.

— Понял, — подмигнул Балин озорным карим глазом. И Аксенов подумал: дай сейчас Ване его баян, он не только конников взбодрит, со всей Читы девчонки сбегутся. Ох Иван, Иван, девичья присуха… Только этого и не хватает: перед строем с гармошкой. Полюбовался бы новый главком на истую партизанщину…

Между тем Балин прошагал на левый фланг. Оська Казачок — вот кто хорош на этот случай. Балин остановился перед молоденьким франтоватым кавалеристом. Командир эскадрона в ладно пригнанном обмундировании выглядел куда скромнее своего подчиненного полкового рассыльного Осипа Захаренко, прозванного партизанами Казачком. На этом восемнадцатилетнем пареньке красовалась новая фуражка, которую он время от времени приподнимал, чтобы протереть от пыли глянцевитый козырек и дать подышать кудрявой, тщательно подстриженной шевелюре. Френч из тонкого горчичного цвета английского сукна был пошит, несомненно, у наилучшего читинского портного, как и штучной работы красные галифе с кожаными леями, туго облегающие по-кавалерийски кривоватые ноги с крепчайшими икрами. Роскошную экипировку завершали приспущенные гармошкой хромовые сапоги.

Разумеется, такой замечательный наряд на денежное довольствие рядового народоармейца, будь он даже вестовой, не построишь. У Осипа Захаренко денежки водились, и весь полк знал, что заслужены они честным, хотя и не совсем обычным, трудом. И даже риском. Казачок выступал вечерами в Читинском цирке, на что имелось разрешение самого командира полка.

Когда кто-то из конников, завидуя Казачку, спросил Аксенова, почему вестовому даны такие привилегии, тот резонно ответил, что народоармеец Захаренко — работник искусства и ставить артисту палки в колеса он, комполка, не намерен.

— Искусство, — назидательно поднимая могучую руку, прогудел Аксенов, — отныне и навеки принадлежит народу.

На Оськину помощь и рассчитывал Балин: кому, как не циркачу, развеселить бойцов.

Любимец публики, однако, стоял возле своего коня необычно серьезный, даже печальный. Балин сокрушенно покачал головой. Напрасные надежды. Видать, совсем скис парень. Как добрый друг Казачка, Балин знал, что есть на то основательные причины. Он махнул рукой: придется самому ребят потешать.

— Давай, кавалерия, гуртуйся! — Балин врезался в гущу эскадрона. — Чтоб не томились, расскажу вам одну байку. — И, выждав немного, начал:

— Дело было в прошлом году об эту самую пору. Держали мы оборону, ждали помощи, да не дождались. Надавили японцы — и рассыпали нас по тайге. Я со взводом засел на заимке у богатого хозяина. Сын его у белых служил, и потому этот казак перед нами лебезил, кормил до отвала. Да нам было не до жратвы. Все рассуждали — рядились, как быть: то ли отсиживаться за заплотом, то ли смелой атакой рваться на простор. И выходило, что в обоих случаях нам крышка. У нас полсотни сабель, а микадов сотни три. Спор шел нескончаемый — ни туда ни сюда. А тем временем Казачок тихо завел своего Мальчика через сенцы в дом. Конек, вы знаете, у него ученый, он и притолоки не задел. А в горнице Оська быстренько обрядил его: накинул черную бурку, трофейную, на уши напялил белую папаху, прямо-таки генеральскую, из тальниковых прутьев очки согнул и вздел мерину на глаза. Распахнул окно. Мальчик высунул свою морду наружу и заржал: иго-го! Оглянулись мы и обмерли: страшенная генеральская рожа осклабилась и ржет над нами ужасно. Потом отсмеялись мы и рядиться перестали. Все заодно: прорвемся, да и только. Шашки — вон! И ударили. Из японских клещей вырвались. Так-то нас Оськин генерал надоумил…

Рассказ потянул за собой другие. Народоармейцы вспоминали, как Осип из винтовки за полверсты снял японского часового. Как, озорничая, прыгнул с соснового сука прямо на плечи одного из конников, Кольки-казака, и тот, едва не обмочивший штаны, крикнул в сердцах: «Да я тебя, чиркач проклятый, шашкой всего распластаю!»

Бойцы в который раз и с удовольствием стали обсуждать личность, им хорошо знакомую, близкую — из одного котла ели, в одной казарме спали — и в то же время весьма загадочную. Дело в том, что кроме прозвища имелось у Казачка и мудреное, чужестранное имя — Юлиус. На афишах в городском саду так и значилось: ЮЛИУС.