Весной в последний раз споет жаворонок - [29]

Миссис Беллами рассказала и о «защищенной еврейке», и о рабочем, который уступил ей свое место.

— Тогда-то Оскар оставил Карлу свой адрес, а после войны они встретились и в 1948 году открыли этот бар. Четыре года они работали вдвоем, и только в 1952 году смогли нанять барменшу. Этой барменшей была я.

— Вы?!

— Я родилась в Берлине. Мое имя Элфи, девичья фамилия — Цайнер. И я работала у Оскара и Карла барменшей. У нас все напитки были дешевле, и посетителей всегда было много. И, конечно, мы мечтали о большом и красивом баре. Но тогда, в 52-м, бар был маленький, с обитыми красной тканью табуретками у стойки, и красными стенами, и красными бархатными стульями. Да… И вот однажды, в осенний день 1952 года — я проработала всего пару месяцев — в бар зашел маленький, очень худой человек. Он казался больным и был очень грустным. Выглядел просто ужасно: впалые щеки, бледная, покрытая сыпью кожа и редкие седые волосы… О, простите, фрау Гольдштайн, ради бога, простите!

— Не стоит, — ответила Мириам, чувствуя, как кровь стучит в висках. — Рассказывайте дальше, Элфи, рассказывайте, пожалуйста!

И Элфи рассказывала.

В руке у маленького худого человека был пакет. Он поздоровался с Оскаром, Чарли, немногими посетителями. Элфи увидела, как Оскар и Карл пожали посетителю руку. Потом он поклонился ей и сказал: «Здравствуйте, милая дама! Меня зовут Альфред Гольдштайн». И поцеловал руку Элфи, которая была в ту пору очень юной и очень привлекательной. Потом неторопливо открыл свой пакет и вынул очень маленькие белые детские туфельки.

— Бумагу я оставлю у вас, господин Оскар, — сказал он. — И, если позволите, обращусь к обществу с вопросом.

— Хорошо, — согласился Оскар.

Гольдштайн через бар прошел к столику, за которым сидели молодой мужчина и девушка. Элфи видел, как он показал им туфельки и что-то начал говорить. Они внимательно слушали, затем покачали головами. Гольдштайн поклонился и пошел к другому столику.

— Кто это, Оскар? — спросила Элфи.

— Бедный, совсем опустившийся человек, — ответил Оскар. Он наморщил лоб и внимательно наблюдал за реакцией посетителей. — Он постоянно приходит сюда. Когда-то в Гамбурге у него была большая адвокатская практика. Еврей. Чарли помог ему найти комнату в Грюневальде.

Чарли с черной повязкой на глазу сидел за пианино и играл «La vie en rose».

— Что ему нужно? — с болью в сердце поинтересовалась Элфи. — И что это за туфельки?

— Детская обувь. Ты же сама видишь.

— Вижу. Только ничего не понимаю.

— Этот Гольдштайн рассказывает, что его жена и дочь были арестованы в 1941 году, — рассказывал Оскар, не отрывая взгляда от маленького человека. — Они попали в Аушвиц, а он сам оказался в Грос-Розене. Когда русские освободили его, он отправился в Аушвиц. Нацисты к тому времени взорвали и сожгли там все, что могли, но многое осталось. В сохранившихся помещениях были свалены в огромные кучи очки, одежда, зубные протезы, женские волосы, чемоданы, обувь… И было очень много детской обуви, самой маленькой. Гольдштайн вытащил одну пару, полностью уверенный, что это туфельки его дочери. Ее звали Мириам и ей было четыре года, когда ее арестовали. Ему сотни раз говорили, что в Аушвице женщины и малолетние дети прямо с вагонов-платформ отправлялись в газовые камеры, а он не верил этому. Он и сейчас не верит. С 1947 года он бродит по Берлину с туфельками, показывает их людям и спрашивает: не знает ли кто-нибудь, где его Мириам? Он почему-то вбил себе в голову, что Мириам привезли в Берлин.

— А почему в Берлин? Они же из Гамбурга.

— Господи, разве ты не видишь? Он не в себе. Он забыл Гамбург. Он больше ни о чем не помнит. Только о своей маленькой дочери. Беда…

— Разве он не находится под наблюдением врача? — спросила Элфи.

— Нет, почему же, — ответил Оскар. — Пару раз он лежал в психиатрических клиниках. Но все бесполезно. И виноваты в этом несколько женщин.

Чарли играл «La Mer».

— Те, кто выжили там, в Аушвице. Он встретил их, и одна из них вспомнила о какой-то Мириам, и рассказала, что в лагере у детей была такая игра: «Кем бы мне хотелось стать?» И эта Мириам ответила: «Я хотела бы стать собакой, потому что эсэсовцы любят собак». Вот этот Гольдштайн и верит, что эсэсовцы полюбили Мириам и не расстреляли ее.

Элфи Беллами прервала рассказ и взглянула на Мириам.

— Простите, пожалуйста, еще раз простите, — сказала она прерывающимся голосом. — Я понимаю, как чудовищно слушать это, фрау Гольдштайн. Но я подумала, что надо рассказать вам о вашем отце, которого я знала. И о том, что тогда произошло…

Мириам положила свою руку на руку миссис Беллами.

— Спасибо, — сказала она. — Конечно, это ужасно. Но я должна это знать. Я должна знать все! Рассказывайте, Элфи, пожалуйста.

Самолет прошумел прямо над ними, заходя на посадку в аэропорту Тегель. Едва шум стих, Элфи заговорила снова.

— Конечно, и в тот вечер никто не смог ему помочь. И потом тоже — он приходил снова. Люди или смущались, или поражались, но всегда сочувствовали ему, всегда. До тех пор, пока…

— Пока что?

— До того вечера в январе 1954 года, — ответила Элфи. — Я до сих пор помню все подробности… В баре почти не было народа. Потом пришли мужчина и женщина, наши постоянные посетители. Они любили наш бар, а мы любили их. Чарли всегда исполнял их любимые мелодии. Они назвали ему свою самую любимую мелодию. Это была «Sentimental Journey», как сейчас помню. Они не были женаты, но собирались пожениться. И было заметно, что они любят друг друга. Прилавок бара имел форму буквы L, и на узкой стороне была скамейка, как раз на два места. Это был «их» уголок. Я не знаю фамилии женщины, помню только имя — Линда. А его звали Филипп Гиллес.