Весна с отколотым углом - [5]

ДРУГОЙ (Один лишь свидетель)

Вот черт, ну и круги под глазами, все повторяет и повторяет Роландо Асуэро, стоя перед зеркалом в проржавевшей рамке. И поделом, больно пью много, продолжает он и со строгим видом выкатывает глаза, но тогда получается явно похоже на психа. Орангутан, говорит Роландо четко и пытается улыбнуться, хотя резинка во рту мешает и голова с похмелья трещит. Орангутанами Сильвио называл вояк, давно, in illo tempore[4], когда жили они все вместе на крошечной вилле в Солисе, незадолго до того, как дела обернулись совсем скверно. Даже и гориллами их не назовешь, уверял Сильвио, самые настоящие орангутаны, да к тому же еще и психованные. И получается — психогутаны.

В последний раз отдыхали они тогда вместе все четверо: Сильвио, Маноло, Сантьяго и он, Роландо. И женщины тоже с ними, ясное дело супруги, как же иначе. Но супруг было только три: Мария дель Кармен, Тита и Грасиела; он, Роландо Асуэро, всегда был убежденным холостяком, а вводить своих случайных возлюбленных в компанию друзей, имеющих чересчур прочные семьи, — такого желания у Роландо не возникало никогда. Ну а женщин, конечно, волнуют, во всяком случае в те времена волновали, сплетни, моды, гороскопы да кулинарные рецепты, так что мужчины почти всегда располагались отдельно и вели разговор о том, как навести в мире порядок. И чуть-чуть было не нашли способ. Сильвио, например, парень, конечно, замечательный, но ведь до чего же наивен, просто невозможно. Между прочим, он тогда уверял, что никогда не сможет взять в руки оружие, а вот взял же и стрелял, и в него стреляли, теперь Сильвио в фамильном пантеоне семейства жены, которое хоть и пребывает в печали, однако же отнюдь не обеднело. А красотка Мария дель Кармен с двумя малышами торгует в мелочной лавке на Рамблас, в Барселоне, хотя теперь уж не знаю, может, еще где они приземлились. А Маноло, тот был ехидный, язвительный, колкий, в данном случае эти три слова хоть и сходны, но вовсе не синонимы. Скорее всего, Маноло таким образом прятал свою застенчивость. И вот доказательство: чрезмерно язвительным, колким и ехидным он никогда все же не был, а в конце концов оказывался мягким и уступчивым. Нежный, веселый он в альпаргатах, а взор, как море, глубок. За исключением нежный, эти слова танго полностью применимы к Маноло. Сантьяго же хоть и обжора, конечно, да зато человек хороший — вот что главное. И в ботанике знал толк, и в марксизме, и в филателии, и в авангардистской поэзии, да вдобавок еще Сантьяго — живой каталог истории футбола. И не думайте, будто он помнил всего только гол, забитый Пьендибени непробиваемому Заморе да олимпийский жест последнего — ты победил, Гектор! Это все знают, давно, можно сказать, в фольклор вошло. Сантьяго помнил наизусть всю record[5] борьбы, игру за игрой, между Насасси и Домингос[6] (извлекал подробности словно бы из рукава, как фокусник), помнил последние подвиги Перучо Патроне[7], уже в те времена, когда из каждых десяти мячей восемь он посылал прямехонько в голубое небо и тем не менее два остальных чудом увеличивали общий score[8], а чтобы не обвинили его в пристрастии, говорил о Скиаффино, какой он молодец, прямо гений, и ведь как раз в самом трудном — в умении сыграться с партнерами, и еще о каком-то великане по имени Обдулио, который всех себе подчинял, даже рыжего Гамбетту, и это не треп.

А вот сейчас, черт побери, ну и круги под глазами, снова и снова повторяет Роландо Асуэро, уставясь в зеркало в проржавевшей рамке, я предался страданью, испил свои года. Правда, что я предался страданью, но испил не года, а совсем другое. На душе тяжко, вот в чем причина. И почему это, когда время от времени, скажем раз в месяц, устраиваешь роскошную пьянку, думаешь, легче будет, а получается наоборот: чем больше пьешь, тем хуже и даже почти трезвеешь под конец. Почти трезвеешь, потому что кларет («rose» называют его люди, зараженные французской классической культурой) не действует, а впрочем, кларет — вещь шикарная, что говорить. Наверное, приливы тоски связаны с луной, все равно как нездоровье у девок. И ведь что интересно: не только у девок, а и у одиннадцати тысяч дев и даже у любой матери, обидно, верно? В конце концов, лучше быть знаменитым пьяницей, чем безвестным алкоголиком.

Кто придумал эту премудрость? Но правда и то, что безвестные алкоголики всегда оставляют тебя в дураках. Человек напивается или не напивается в силу разных причин: кто по привычке, кто — от безделья, от тоски, от растерянности, а незапятнанная чистота, суровые правила морали здесь вовсе ни при чем. Нечего сказать, хороши их суровые правила морали, думает Роландо Асуэро и хмурится. Начинает заводить часы, да так и застывает, нахмурясь, вспомнив про тех, что распоряжаются к северу от Рио-Браво[9].

Но вот круги под глазами — тут империалисты, к сожалению, ни при чем, тут они не виноваты. «Один лишь свидетель — пламя свечи». А мне вот никто не поможет ни при свидетелях, ни без свидетелей. Будь проклято наше изгнание! В нем все дело. Даже бедняге психоаналитику с нами беда: отказался предъявить список пациентов, у которых подорвана нервная система, и, уж конечно, тех, которые стремятся подорвать существующую общественную систему. Ну и конечно, плохо ему пришлось. У тюремщиков свои методы лечения, и соперников они терпеть не намерены. Один лишь свидетель. Сильвио нет в живых, Маноло в Гётеборге, Сантьяго в тюрьме. Мария дель Кармен, вдова загубленного, торгует в мелочной лавке. А Тита разошлась с Маноло, живет теперь с метисом, очень серьезным человеком (я собираюсь «подружиться» с Эстеве — сом, написала она Роландо год назад), и не где-нибудь живет, а в Лиссабоне. Ну а Грасиела здесь, растерянная и прекрасная, работает секретаршей, и Беатрисита с ней, дочка Сантьяго. А что же он сам, Роландо Асуэро? Черт побери, ну и круги под глазами!