Весна - [87]

— А он что? — поднял голову Душко от пустой уже тарелки и посмотрел на Мехмеда. — Ешь, ешь, а то суп остынет.

— Он отпустил меня. «Мы здесь никого насильно не держим. Кто не хочет работать с нами, пусть идет на другое место. В республике везде есть работа для тех, кто хочет трудиться». Хорошо сказал мне начальник. Он…

— Нет, ты мне скажи, — прервал его Душко, — что делать будешь?

— Я-то что делать буду? Не знаю, но пора и о себе подумать. Человек ведь я. Раньше всего на деньги, что я тут за два года скопил, думаю дом в порядок привести. Отгорожу овчарню и заполню ее белыми овцами с длинными хвостами, такими, которые по траве волочатся. На лбах у своих ягнят сделаю красные метки, чтобы все их отличали. А на шею барану повешу такой колокольчик, чтоб, как зазвонит, всему лесу стало б весело. И каждый, кто услышит, чтоб сказал: «Там пасется отара Мехмеда Караосманова!»

— Эх, Мехмедчик, неужели ты еще не понял, к чему сейчас стремятся люди? Народ из тысяч сел собрал свои отары в общие овчарни, а ты вдруг решил хозяином сыроварни заделаться, свое масло сбивать, свою брынзу варить, с бедняков шкуру драть. Вода течет вниз, а ты хочешь ее горстью запрудить и назад повернуть.

— Овчарня не мне нужна, — сказал, нахмурившись, Мехмед.

— А кому?

— Девушке моей.

— Какой девушке? Первый раз слышу.

— Есть у меня в селе девушка одна. Рубие ее зовут. Эх, Душко, красивей ее нет на свете! Вот поверь. Глаза как черешня спелая. Черные и горят. Мы с ней вместе росли. Летом в одной повозке под одним навесом объезжали равнинные села. Ее отец не умел делать такие паламарки, как мой, но был большим мастером по диканям. Колол кремни и не оставлял ни одной дикани неподкованной. Еще в те годы, когда мы засыпали в полях, у костров, на отцовских коленях, началась наша дружба с Рубие. Когда я подрос, отец отдал меня в чабаны к одному кулаку, а Рубие пошла к нему в батрачки. Никогда не забуду, как вечерами она бежала мне навстречу, брала в руки новорожденного ягненка и начинала его ласкать. А как я любовался ее руками, когда она доила овец. У кулака была большая отара, кадки в погребе ломились от брынзы, но в мою пастушью сумку бросали по утрам только ломоть черствого хлеба да две головки лука. А когда волк утащил овцу из отары, хозяин до полусмерти избил меня кизиловой палкой. Мать заворачивала меня в овечьи шкуры, пока я не поправился. Ушел я от него и взялся за отцовское ремесло. Начал выдалбливать паламарки. Мастерил по сорок штук в день. Но спрос на них упал. Чудной народ! Жители равнины вовсе не берут, а в горных селах сколько найдешь жнецов, чтоб работали вручную? В то время услышал я про туннель. Перед отъездом не сумел повидаться с Рубие. Она уехала на сбор яблок в Куртово Конаре. Семнадцать лет ей тогда было, вытянулась — как тополь стройная! Хочешь верь, хочешь нет. Однажды, когда я спросил, к чему у нее сердце лежит, она мне сказала:

— Ничего мне не нужно, дай мне только овец доить да ягнят выхаживать.

Запомнил я эти слова. Подарю теперь Рубие целую овчарню с ягнятами. Пусть блеют с утра до вечера, пусть она им ленточки повязывает.

— Решил ее батрачкой сделать?

— Какой там еще батрачкой, — женюсь я на ней!

— Поздравляю, — вспылил Душко. — Мы тут, засучив рукава, горы ворочаем, дух некогда перевести, а наш бригадир вдруг снимается с места и отправляется свадьбу справлять. Если бы все по-твоему соображали, наш народ до сих пор ходил бы в царвулях, сидел бы вечерами при лучине и молотил бы кремневой диканей.

— Чего ты злишься, — смиренно сказал Мехмед, — что я тебе сделал? Пойдем лучше выпьем, угощу!

— Не хочу! — поднявшись, сказал Душко и начал стряхивать крошки с ватника.

— Ну, на прощанье?

— Сказал, не хочу. Не слышишь, колокол? Наша смена идет в туннель.

Душко быстро зашагал к туннелю и вскочил в последнюю вагонетку поезда, вползавшего, как ящерица, в каменную пещеру.

— Какой молодец Душко! — задумчиво покачал головой Мехмед. — Все ему удается. Лопата как живая у него в руках. Быстрее всех нагружает вагонетки. Никто не умеет так закладывать взрывчатку и так мастерски ставить подпорки в туннеле. В прошлом году, когда начали рушиться пласты, кабы не он, нас бы всех камнями побило… Сколько раз предлагал я сделать его бригадиром!

На другое утро Мехмед Караосманов, вскинув на плечо мешок, в который он положил свои старые резиновые тапочки, рваные шаровары да чабанский пояс, тронулся в путь. Сам начальник участка пришел его проводить. Пенка, крановщица из Димитровограда, сейчас работавшая на подъемнике, как раз наполняла цистерну последней вагонетки водой. Она так и ахнула, узнав, что бригадир Мехмед, которого она обучила за зиму грамоте и игре в шахматы, покидает туннель. Ее лучистые глаза сразу померкли. Она прикусила губу и холодно протянула ему руку. Мехмед пожал руку, но в глаза ей взглянуть не решился. Душко, подавив досаду, обнял друга. Всем сердцем полюбил он Мехмеда. Два года плечом к плечу сражались они с горой. И койки их были рядом. Мехмед вскочил на площадку вагонетки. Пенка открыла ей путь. Вагонетка пошла вниз, к пропасти. Мехмед смотрел наверх, на провожающих. Потом вдруг спохватился, снял фуражку и стал махать ею. И чем ниже он спускался, тем меньше становился. Посреди пути он разминулся со второй вагонеткой. А спустился в самый низ и показался провожающим величиной с воробышка.