Весна - [86]

Поздней ночью добрался я до казармы. Там меня одели, накормили и принялись обтесывать да отшлифовывать. Поначалу я шарахался из стороны в сторону — то лез вон из кожи, чтобы всех обогнать, то плелся в самом хвосте. Взыскания сыпались на меня, как палочные удары на спину упрямого осла. Но мало-помалу я соскреб с себя ржавчину и зашагал в ногу с товарищами. Забыл свои прежние невзгоды. Правда, и здесь выпадали на мою долю тяжкие минуты. Я с трудом подавлял в себе горечь, когда мои товарищи получали из дому письма и с сияющими лицами читали их. В течение всего первого года службы никому не пришло в голову черкнуть мне хоть строчку. Тогда надумал я сам прислать себе письмо. Тайком, когда все спали, написал его, вложил в конверт и потихоньку опустил в почтовый ящик. Получил я это письмо, когда мы были на учении далеко в горах. Ребята удивлялись: выходит, и меня не забывают. Но письма я никому не показывал — сразу бы узнали мой почерк.

Девушка взяла Тошкину руку в свою и сжала ее. Тошка удивился: почему он не отнимет руки, почему так приятно ему прикосновение теплой девичьей ладони?

— На второй год перевели меня служить на границу. Завоевал, значит, доверие, раз сочли меня достойным охранять Республику. Я даже в собственных глазах вырос.

— А дальше? — робко спросила свинарка.

— Старался изо всех сил. Не отлынивал. Не зря ел народный хлеб. Когда поймали мы диверсантов — была страшная гроза. Хлестал ледяной дождь. Пограничная река вздулась и бушевала. Чтоб добраться до наблюдательного пункта, нам с товарищами пришлось переходить вброд вышедшую из берегов речку. Перейти-то перешли, но по грудь в воде и с трудом выбрались на берег. Суди сама, каково нам досталось. Целых восемь часов в дозоре — вымокшие до нитки. На рассвете дождь сменился снегом. Руки и ноги окоченели так, что мы уж их и не чувствовали. И тут показались диверсанты. Не буду тебе рассказывать, как мы их преследовали и как поймали. Скажу одно: когда доставили мы их на заставу и я протянул руку за кружкой горячего чаю, то не сумел удержать ее и вылил кипяток себе прямо на ноги. У меня после этого на ногах все ногти сошли. Ну, да это ничего! Пальцы быстро зажили. А спустя месяц получил я письмо от бай Ивана, нашего председателя. И денег мне прислал. Написал, что все наше село гордится мной. Прочел я это письмо и заплакал. А Марушка прислала мне вязаные рукавицы с маленькой запиской, в которой написала свое имя и название села.

— Тепло тебе было в тех рукавицах?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я их не надевал. Храню, как память. Это ведь единственный подарок от милой моей Марушки. В тот самый день, как получил я рукавицы, и написал я ей первое письмо.

— И что же она ответила тебе?

— Она мне ответила…

И, глядя прямо перед собой, Тошка принялся подробно рассказывать о Марушкиных письмах. Упомянул о том, как однажды, войдя за чем-то в казарму, он заметил, что солдаты указывают на него пальцем, и узнал, что ему присвоено звание сержанта. Описал, как встретил его Иван-председатель, как принимали его в кооператив. Сказал о том, сколько винограда рассчитывает собрать в этом году его бригада, а также о том, как председатель обнял его (родной отец сроду так не обнимал) и перед всем честным народом, на собрании, объявил:

— Тошка теперь правая моя рука в кооперативе.

— …Вот и вся моя автобиография, — закончил он и резко повернулся к девушке, но та, уронив руки на траву… спала глубоким сном. Грудь ее ровно поднималась и опускалась. Розовые обветренные губы слегка вздрагивали. Казалось, она и вправду погружена в глубокий сон, но на самом деле девушка только притворялась спящей.

— Уснула, — огорченно проговорил Тошка. — Я-то, дурень, распинаюсь, душу перед ней раскрываю, а она — ноль внимания.

Было уже темно, когда свинарка подвезла его к своему дому. Ее мать встретила гостя как родного сына. Подала табуретку, усадила, а сама наклонилась над очагом и поставила разогревать кастрюлю, из которой торчали ножки сварившегося уже цыпленка. Свинарка пошла вроде за Марушкой, но мать успела уже накрыть на стол, заправить чорбу, снять кастрюлю с огня, а девушка все не возвращалась.

Тошке стало не по себе. Старуха заохала:

— Куда девалась эта Марушка? Вот негодница! Застряла где-нибудь и позабыла о госте. Доченька, где ты, доченька?

— Иду, мама, — послышался голос свинарки.

Дверь соседней комнаты отворилась, и на пороге показалась та самая девушка, которая привезла его сюда: приоделась, прифрантилась, а в глазах все те же веселые, озорные огоньки.

— Так, значит, ты и есть Марушка? — Тошка даже опешил.

— Так точно, товарищ сержант! — ответила Марушка, щелкнув каблучками и вскинув руку ко лбу.

Перевод М. Михелевич.

ТУННЕЛЬ ЗОВЕТ

— Давай, Мехмедчик! — сказал Душко, склоняясь над тарелкой и погружая ложку в суп.

— Ты, Душко, — начал Мехмед Караосманов, — мой самый лучший друг. Джан аркадаш[12]. Ты мне ближе родного брата. Тебе все могу сказать, знаю, что поймешь меня.

— Начальник знает, что ты решил?

— Сказал ему давеча.

— А он что?

— Ничего. Спросил: «Ты почему, Караосманов, хочешь нас покинуть?» — так он мне сказал, а я ему ответил: «Время пришло, товарищ начальник, расстаться». А он покачал головой: «Не пришло еще, говорит. На полпути мы, Мехмед. Пока не пробьем гору, не тронемся отсюда. Народ поручил нам пустить воду Черного озера через туннель на ту сторону горы, чтоб полноводной стала река, которая будет давать ток селам и поить миллионы корешков в равнине». — «Я это знаю, товарищ начальник», — говорю я ему. — «Тогда зачем уходишь? Может быть, тебя кто-нибудь обидел?» — «Никто не сказал мне худого слова». — «Или тебе хлеба не хватает, может, заработки малы?» — «За всю свою жизнь не ел такого хлеба, как здесь, и никогда не получал сразу столько денег, сколько мне выплатил вчера кассир». — «Тогда в чем же дело?» — удивился начальник. А я ему объяснил, что стосковался по дому, что туннель стал мне тесен, что бьюсь я как рыба об лед, что сон мне не в сон, и хлеб мне не сладок, да и работа не спорится.