Весна - [7]
Перевод М. Михелевич.
НА ЗОВ МОГИЛЫ
Загрустил-затосковал он по земле, которая семьдесят три года, точно мать родная, кормила его иссохшей своею грудью, а всего более затосковал по могиле Пеню — там она, наверху, на Белом камне, под высоким дубом.
Как хотелось ему повидать ту ниву, в которую, бывало, своею рукой бросал он крупные зерна пшеницы; ту черную пашню, что впитала в себя столько пота его и принесла ему столько радости. Хоть бы еще разок дотронуться до этой земли и унести память о ней в могилу. А то ведь помрет и никогда больше ее не увидит. И стальная коса его не прозвенит над широким лугом. И никогда уж не наметать ему под грушею три ряда копен — чтоб до самого Коминче видно было и чтоб говорили жницы:
— Ишь Пею-то снова выстроил их во фрунт, чисто солдаты стоят. Ловок, все ему по плечу.
А ночью, при свете месяца, возил он снопы — вторые петухи пропеть не успеют, а он уж пускает волов пастись.
Куда ушли те годы?
Вся жизнь, словно один трудовой день, укатилась огромным, тяжелым колесом куда-то за села и нивы. Поломало колесо ветви яблоньки, которую еще его дед посадил на пасеке, примяло высокую рожь, разрушило старый его домишко, да и Пею тоже оно переехало. И укатилось неизвестно куда.
Встав поутру, дед Пею взял свою клюку, проковылял через двор, добрел до колодца, вымыл холодной водою глаза, повернулся лицом к стогам, озаренным первыми трепетными лучами солнца, и перекрестился. Его сухие бескровные губы прошептали что-то. Медленно двинулся старик через гумно, наклонился и толкнул калитку садика. Вошел, обвел взглядом ульи, перед летками которых кишели рои пчел, и повернул к вишням. Стянул с головы старенькую выцветшую шапку и присел на еще сырую от росы траву. В полуотворенную садовую калитку просунул белую морду Московец, пес его, и перескочил порожек. Улегся в ногах своего старого хозяина, вытянул шею и блаженно потерся мордой о мягкую траву.
Пчелы пели в ветвях вишни, этой весною особенно обильно увешанных плодами. Дед Пею заслушался. Достал глиняную свою трубочку, но не закурил — вспомнил, что пчелы не любят табачного дыма. Поглядел на пчелиные ульи и глубоко задумался… Скользнул взглядом по островерхим соломенным домикам этих крохотных крылатых тружениц и унесся куда-то далеко-далеко, где он уж давно не бывал. И совершенно явственно услышал звонкий женский голос:
— Пейчо-о! Ступай, нарви молочая в саду!
И увидел, как мать, высокая темноглазая женщина, в подоткнутой юбке, толкнув тяжелую дубовую дверь, входит в комнату с коромыслом на плече.
Старик погрузился в воспоминания…
В те времена тут стоял ветхий домишко… О-хо-хо… Как давно это было… Прогнивший, источенный червем, но такой родной, такой милый сердцу…
Над головой Пею кружили, собирая мед, пчелы, жужжали о чем-то на своем пленительном языке.
— Жу-у, жу-жу, жу-у…
…На улице гомонят соседские ребятишки; поют, взгромоздясь на плетни, петухи и хлопают сильными своими крыльями; грохочут телеги, полные винограда. В садах опадают персики — спелые, мягкие. Чуть надавить — синеют, на кожице проступают прозрачные капельки. Дом в ту пору был маленький и робко прятался в ветвях высоких акаций. Сюда, на стену амбара, выходило окошко горницы. Яблоньку посадил еще дед его — в тот день, когда родился первый внук. Дед Пею помнит, как росло деревце вместе с ним, как тянулось к небу, прикрывая своею тенью весь пчельник. На чердаке амбара соорудили голубятню. Завели голубей — белых, сизых. По утрам голуби радостно взмывали ввысь и, купаясь в синеве летнего неба, роняли с крыльев капли расплавленного солнца.
Вот выходит из дому высокая полногрудая женщина с деревянной миской в руке, бросает по двору кукурузные зерна.
— Гули, гули, гули!
Голуби слетаются к ней, с жадностью набрасываются на корм. Набьют себе зоб и стремительно уносятся куда-то в молочный туман, разостлавший белые свои холсты на верхушках прибрежных ив.
Совсем иным был тогда мир. Необъятным и властным. Так казалось ему, потому что сам он тогда был мал. Люди все сильные, рослые. Поля огромные — проведут борозду, так и за час до конца не добраться. Хлеба рождались тучные, леса стояли дремучие, темные, а в Каиновом логу бродили стада диких кабанов, вытаптывавших налившуюся зерном кукурузу.
— Жу-у, жу-жу…
Пчелы переговариваются на своем языке, проворно снуют в улья и обратно, не зная устали. Собирают мед. Всю жизнь собирают, не щадя ног. Рук-то у них нету.
Где-то пропели петухи.
Дед Пею протер глаза, взглянул на небо и поднялся, кряхтя.
— Ох-хо-хо!
Пес нежился на солнышке, тихонько отмахиваясь тяжелой своей лапой от мошкары. Зеленый дятел настойчиво долбил клювом засохшую ветку шелковицы.
— Да, пора мне, пора… Кончилась жизнь…
И вдруг ему стало мучительно жалко расставаться со всем этим: с пчелами, с разрушенным домом, с нивой, собакой, с русокосой Ганкой, которая каждый вечер приносит ему колодезной водицы, чтоб он варил похлебку жнецам. Старик оперся на палку и, охваченный волнением, крепко стиснул ее в руке.
— Велю положить ее в гроб. Пускай нас вместе зароют. Кто знает — может, там понадобится.
Кто-то окликнул его…
Синеет вдали Белый Камень. На вершине его высится столетний дуб. Под тем дубом — могила Пеню.
