Весна - [9]

Два юных глаза смотрят на него с мольбой.

Ярче запылал костер, рассыпались золотые искры, встревоженно затрепетали ветви старой ивы, изогнувшей свой стан над чешмой. Закачались узкие черные листочки в прозрачной воде каменного корыта.

Вечер опустился на Беленскую равнину. С той стороны, где потонуло солнце, выкатилась на бархат неба золотая звездочка — словно монетка, сорвавшаяся с лунного мониста. Малютки-кузнечики застрекотали в задремавших колосьях. На большаке, что ведет к степям Добруджи, мелькнула белая шаль и узорчатый платок, в который был завернут ребенок; послышался детский голосок, черноволосая головенка высунулась, выпучила глазки. Прогромыхала пустая телега, мерно качаясь проплыли спины белорогих волов. А вскоре и волы, и широкая белая дорога потонули в мягких волнах колышущихся хлебов. Пригнулись потемневшие вершины Балкан. Притаились, попрятались куда-то леса и горы. Улеглись, прикорнули деревья на мягкой постели хлебов. Остался над полем лишь тихий зеленоватый туман. А посреди поля — склоненная над обомшелой чешмою ветла и лужайка, где горит яркий костер. Вокруг костра лежат вповалку усталые от долгого пути жницы. Все спят глубоким, беззаботным сном. Только двое не сводят глаз с вечерней звезды, начавшей свое странствие по черному небу, слушают тихий говор колосьев, и глаза у них светятся сладостной грустью. Они наказывают бессонной звезде — скиталице, чтоб, проплывая в полуночную пору над родным их селом, над горою, опустилась бы пониже к пастбищу. Там ночуют смуглые, черноволосые табунщики. Пусть разбудит их и скажет: жницы шлют вам низкий поклон!

У костра, прикрывшись расшитой абой, полулежит, посасывая трубочку, дед Гено, их старшой. Перед ним стоит на коленях Вела, самая молоденькая из жниц. Ей еще никогда не доводилось бывать в чужой стороне, все ей в диковинку, ни сон, ни усталость не берут неугомонную. Босиком, разметав по ветру косы, как легкая серна бежала она впереди всех. Взбиралась на оставшиеся с незапамятных времен придорожные курганы, чтоб с высоты поглядеть на деревни и бескрайние нивы, озаренные золотой улыбкой лета. А случится ей на рассвете увидеть аиста, степенно шагающего по камешкам, то и дело обмакивая в лужицу свой клюв, и радости ее нет конца. Аисты ведь никогда не залетали в их края.

В ту ночь дед Гено согласился ей погадать.

Она стояла на коленях, протянув вперед руку, и ждала, точно годовалый ягненок в Егорьев день, когда поутру пастух отворяет овчарню и останавливает на нем свой взгляд. Ждет белый ягненочек и не знает, взвалит ли его хозяин на плечи, чтоб отдать на заклание, или же выпустит в чисто поле резвиться.

Вела затаила дыхание, а старик, не выпуская изо рта ореховой своей трубочки, то подергивает бровью, то щурится, дотрагиваясь до загорелой ее ладони и сосредоточенно думая о чем-то, делает вид, что читает Велину судьбу.

— Что написано мне на роду? Скажи!

— Погоди…

— Какой ты, право… Не томи душу, скажи!

— Не забегай вперед, касатка. Дай получше всмотреться. Ведь это не книгу читать, а судьбу человеческую. Погоди, не вертись, егоза, а то ни слова от меня не услышишь. Дай-ка погляжу, какие у тебя глаза. Так… Черные. Ух, до чего черные и жгучие, огнем горят, — еле слышно, словно про себя, прошептал старик. И глубоко вздохнул. Потом помолчал, подумал и снова заговорил:

— Так-то вот… А всему причиной — монетка.

— Какая монетка, дядя Гено?

— Маленькая серебряная монетка.

— А где она?

— У тебя на груди, Велчо! В ней твое счастье. В счастливый час родилась ты на свет, владеешь этой монеткой и через нее получишь великое счастье. Кто надел ее тебе на шею? Покойная мать?

— Да, мама. Ты помнишь ее?

— Еще бы. Как не помнить! Ведь она, можно сказать…

— Что?

— Ничего… Было время, эту монетку носила на груди моя матушка. Как-то осенью пахал мой дед на Белом берегу и наткнулся на эту монетку. Сверкнула в борозде серебряная денежка. Отнес он ее попу Петко — ты о нем не слыхивала, дело было еще в туретчину, — а тот посмотрел и говорит: «Береги ее! Великое ты счастье нашел!» И вот носила эту монетку моя бабка, а перед смертью отдала моей матери. Сестер у нас не было, и отдала ее мать младшему из сыновей — Колю, отцу твоему.

Все гуще и плотней становилась синева ночи, и на усиках колосьев, склонившихся над девичьими головами, заблистали прозрачные зернышки росы.

— Уснули?

— Спят.

Старик, точно воевода ряды своих воинов, обвел взглядом спящих девушек, которых завтра он чем свет поведет в Добруджу — пшеницу жать. Сладким сном спали жницы, полуоткрыв обветренные губы. Красноватые отблески костра заливали мягким светом загорелые лица и упругие груди.

— А ты почему не спишь?

— Не спится что-то… Скажи, а много на свете таких монеток, как моя?

— Нету таких больше. Одна-единственная на всей земле. И завидую я тому, кто ее носит.

— Почему?

— Потому, что я ее потерял…

Вела положила голову ему на колени.

— Скажи, дядя, а мама моя красивая была?

— Красивая? Да краше ее на всем свете не было.

У старика перехватило горло, глаза оживились — мелькнул в них отблеск прежнего огня — того, что когда-то горел и уж никогда больше не вспыхнет. Никогда.