Весна - [6]

— Никола, Никола мой!

— Коли он такой сильный, отчего не выйдет, отчего не хочет встретиться со мной лицом к лицу? Поглядеть бы на него, померяться силой. Коль увижу, что он сильнее меня, — уйду с дороги.

— Ты ведь его не ищешь.

— Ищу, да ведь он мчится, словно ветер. А ветер разве поймаешь? Запил я с горя. Такое, гляди, учиню, что люди вовек не забудут. Эх, узнать бы мне только, где его логово!

— Говорят, спускается он у Коминче, на нашем поле. Там свил гнездо. Бабка Куна, колдунья, каждое утро, говорят, ему парное молоко носит. Ставит полную миску под кривой грушей. В полдень, как второй раз туда наведается, — глядь, а миска пуста.

— Трижды я туда ходил. Нету его.

— Его не всяк увидать может.

— Схожу, попытаюсь еще раз. Всю землю переверну, все как есть обыщу. Узнает, кто я таков.

— Берегись, Никола! Глаза у него мечут молнии.

— А у меня рука быстрее молнии.

* * *

Солнце ударилось о пожелтевшую макушку Черного холма и забилось, затрепетало раненой птицей. Длинная тень груши поползла по склону холма вверх, точно одеялом прикрыла отливающее золотом поле. Неслышно подкралась весенняя ночь, подобрала распущенные волосы, подоткнула юбки и пошла босиком по нивам. Огромные синие глаза ее лучились счастьем. Под белой рубахой дрожала трепетная грудь, жаждущая ласки и любви. Стройные белые ноги чуть слышно шептали что-то травинкам. Перед Коминче она остановилась, вытянула вверх обнаженную руку, и зазвенел протяжный, высокий ее голос:

— Иду! Иду-у-у!

Пролетели голуби.

Никола выпряг буйволов и пустил их пастись вверх по склону холма. Кто это кричит? Что-то откликнулось и в его душе. Он оперся на копралю, огляделся.

Она прошла полем, исполненная желания и истомы.

— Яна!

Вмиг разверзлась земля, поле вырвалось из-под ног, провалилось куда-то, соха потонула, буйволы вскинулись, точно два гигантских пса, и завыли.

У Коминче, из Яниной нивы вылез Змей, подпоясанный красным кушаком, в черной шапке. Приставил руку ко лбу, глянул вниз. Глаза черные, точно уголья. Нет — глаза у него синие, как летнее небо. А где же его огненные крылья?

Яна идет, утопая в высокой пшенице, а на шее у нее поблескивает иерусалимский перламутровый крестик. К нему идет. Порывисто дышит, высоко вздымается грудь. К нему идет — на свою погибель! Схватит ее змей и унесет в небо.

Чья-то тяжелая рука опускается на плечо Николе.

— Никола!

Никола, очнувшись, проводит по лбу ладонью.

— Чего замечтался? Гони буйволов, запрягай телегу, пора возвращаться — завтра с утра жать пойдем.

Повеял ночной ветер. Закачались ветви деревьев.

* * *

— Накажи господь Яну! Это она пшеницу подожгла!

— Хлеба горят! Бегите, гасите скорей!

Дед Иван, кехая, встал на пригорок, стянул с головы старую, обтрепанную шапку и закричал. Голос его — надорванный, зловещий — полетел над селом, ударился о поникшие крыши домов, затрещал ветвями сливовых деревьев, почерневших от плодов, и с размаху ворвался в испуганные души людей. Откуда-то со стороны Осенова луга, точно вырвавшиеся на волю кони с разметавшейся сбруей, в раскатах грома и блеске молний надвигались страшные тучи.

— Бегите, люди добрые!

— У Коминче горит деда Пею поле, с четырех краев занялось. Языки пламени ползут по земле и с жадностью пожирают все — чудовища ненасытные. А над лесом небо чистое. Господи, как ты можешь спокойно смотреть, когда хлеб горит! Неужто нет у тебя сердца? Ниспошли грозу, низвергни на нас все потоки небесные, спаси хлеба наши!

— Порази господь Яну за то, что прогневала Змея!

Все село, от мала до велика, кинулось вверх по крутому оврагу к Коминче. Похватали, что кому под руку попалось — мотыги, лопаты, кирки, топоры. Баба Пена, знахарка, на бегу размахивает прялкой и сыплет проклятиями. Брошенные без пригляда детишки подняли крик, протяжно завыли собаки, взлетели на плетни петухи.

— Огонь спускается вниз, — пропало село!

— Ой, батюшки светы, сердце кровью обливается. Пшеница моя, хлебушек мой… Вчера снова поколотил свою старуху — видать, за то и покарал господь.

— На все воля божья.

— Хоть бы дождь полил!

— Прошлой ночью привиделся мне Змей во сне. Будто вышел он в поле жать, а с ним пятнадцать молодых жниц. Вчера во сне, а нынче наяву жнет Змей проклятый!

— Чтоб у него руки отсохли!

— Молчи!

— Чтоб собаки в клочья его разодрали.

— Молчи, сумасшедший!

— Молчать? Чай, пятеро ртов в доме, чем кормить их буду?

— Камнями!

Обезумев от горя, всклокоченные, с отчаяньем в глазах бежали крестьяне туда, где полыхало огромное зарево. Все ближе и ближе подплывали грохочущие тучи. А пламя стремительно сбегало вниз по оврагу, огонь бушевал в хлебах, и зеленые полоски межей корчились, как раздавленные змеи.

Хлынул проливной дождь.

* * *

Видите вон тот каменный крест над Коминче? Рядом чернеет дикая груша. Издавна помнят ее люди такой — не стареет и плодов не дает. Под той грушей — Янина могила. Когда-то дед Пею, впрягши две пары буйволов, пахал там землю, жал высокие, по самую грудь, хлеба. Когда-то сошлись там в отчаянной схватке Никола, Янин жених, со Змеем. Изрыгнул Змей пламя жаркое — и все вокруг сгорело дотла. И сам сгорел. Внизу, под косогором, журчала чешма деда Пею с пятью каменными корытами. Баба Пеювица подвязывала к груше Янину зыбку, и Змей приходил ее качать. Но с той поры, как сгорела нива, ничья соха не коснулась там земли, а чешма пересохла.