«Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке - [24]

Климкевич остался в России навсегда, обучился профессии фельдшера, сдал экзамены, работал (в тобольской тюрьме), женился. Он был еще жив к началу ХХ века, когда царь даровал ему позволение вернуться на родину, которым Климкевич, видимо, не воспользовался.

Другим злым духом общины – во всяком случае, по мнению некоторых тункинских священников – был монах-униат, пожилой базилианин из Супрасля, бывший повстанец, Теодозий Дыминьский. Товарищи по несчастью относились к нему недоверчиво, главным образом, потому, что он принимал как православное причастие в местной церкви, так и католическое – из рук посещавшего Тунку иркутского ксендза, но при этом избегал контактов с католиками.

«Что этого человека, сидевшего одновременно на двух стульях, тункинские священники подозревали в шпионаже, не подлежит сомнению, ибо он был чрезвычайно скрытен, всегда молчалив, избегал общества своих товарищей, целыми днями и вечерами рыскал по деревне, заходил в дома москалей, следил за всем и вся, особенно за действиями молодых священников, а однажды даже совершил особо подлый поступок: записал на листе бумаги – по-русски, большими буквами – имена и фамилии десятка ксендзов, которых подозревал в аморальном поведении, положил этот список в конверт и ночью перебросил через высокий забор во двор местного попа, священника православной церкви Тунки, прося его не отказать в любезности и переслать эту информацию, а точнее донос или своему иркутскому архиерею, или же непосредственно генерал-губернатору господину Корсакову.

Назавтра утром служанка попа вышла доить коров, нашла во дворе сие послание и сразу же отдала запечатанный конверт своему батюшке, который, прочитав весь этот подлый и отвратительный донос (перечень – по имени и фамилии – десятка священников, причем возле каждой фамилии имелись пометки или комментарии: как кто ведет себя в Тунке), тем же вечером пригласил к себе на чай доктора, ксендза Людвика Чаевича, и показал ему подброшенное ночью письмо, в котором ряд польских священнослужителей описывался в самых черных красках» (Матрась).

Батюшка после нескольких просьб передал письмо полякам, и оно было зачитано в польском магазине. Донос вызвал шок, те, кто помоложе да погорячее, рвались даже покарать подлеца, однако потом согласились, что безопаснее будет расправиться с ним на обратном пути в европейскую часть Империи. Скорее всего, он остался безнаказанным, а в январе 1873 года власти отправили Дыминьского в Архангельскую губернию.

Солидарность тункинских ссыльных подтачивало соперничество священников за пост старосты. Это была общественная должность, престижная и дававшая множество возможностей для налаживания отношений с чиновниками. Староста, в частности, знакомил ссыльных с новыми распоряжениями, созывал общие собрания, получал и раздавал пособия, через него шли посылки и письма. Во время выборов верх порой брали нездоровые эмоции, и место доставалось недостойному кандидату. Сами священники позже сурово оценивали таких персонажей: «К сожалению, как и повсюду на свете, если только речь не идет о прославлении Господа, люди обычно стремятся занять должность повыше, так и здесь, не раз кто-нибудь становился старостой просто потому, что желал возвыситься над остальными; желание это бывало тем более грешно, когда ему не сопутствовали необходимые черты характера. К сожалению, случалось и так, что грязные интриги, пристрастность, низкие поступки, подкуп, лесть приводили на эту должность того […], кто ни службу не совершал, ни требник не читал». Дважды старостой избирали ксендзов Людвика Чаевича и Антония Опольского, на один срок также – Юзефа Ковалевского, Петра Краевского, Эразма Ключевского («он с наибольшим рвением исполнял свои обязанности»), Теодора Рогозиньского и Фердинанда Стульгиньского.

Была еще одна неприятная для общины проблема, о которой не смогли умолчать в своих описаниях жизни в Тунке ни Новаковский, ни Жискар. Ростовщичество! Новаковский уклончиво пишет, что «некоторые» духовные лица – «позабыв о достоинстве, предавались ростовщичесту». Он не говорит, сколько было таких священников и не называет имен, однако отмечает, что одного ксендза-ростовщика – по решению общего собрания – исключили из общины. Новаковский пишет, что «имевший значительный запас средств» ксендз Константы Пиварский, ораторианец из Студзянны, желая спасти свою репутацию, давал деньги «в долг москалям и бурятам без процентов». За подобную трактовку проблемы ростовщичества в Тунке Новаковского в своих воспоминаниях решительно критикует ксендз Куляшиньский. Хотя он не говорит прямо, нетрудно догадаться, что его замечания касаются ксендза Пиварского, которого Куляшиньский филантропом отнюдь не считает. При этом он называет еще несколько имен – Коханьского, Теодора Рогозиньского, Лаппу, – представляя этих священников примерными членами тункинской общины, а больше всего места посвящает благочестивому ксендзу Онуфрию Сырвиду из Литвы – «Такие священники были в 1863 году, такие священники были в Тунке, и они искупали чужие грехи». «Чтобы возводить кого-то на пьедестал, – продолжает Куляшиньский, – и провозглашать идеалом польского священнослужителя, нужно иметь к тому основания: хочется спросить, располагал ли таковыми автор […], а если нет, то какое право он имел окружать его ореолом? Разве что он руководствовался идеалистическим мировоззрением в целом, а фамилия подвернулась случайно?» И заканчивает моралью: «История не терпит фимиама: ее возлюбленное дитя – правда».