Весна - [52]

– Пойдём, лучше усажу тебя на кухне, – торопливо бросила Аня. Он вздрогнул. Тела амуров были в пыли, Аня не смогла позволить дотронуться до них и ненавидела себя за чистоплюйство. Он смотрел на неё.

Она была грубой? Лишённой настоящего чувства?

Он улыбался. Мягко. Немного беспомощно. Одними уголками губ.

Она пошла вперед, он следом. На ходу он, наконец, захватил ладонью её волосы, провёл трепещущей ладонью по спине. И отнял руку. Аня остановилась в центре кухни, чуть сведя лопатки. Ей хотелось ощутить его руку снова. В эти два дня её уже сводили с ума его мысленные, незримые прикосновения – он смотрел на неё и Аня чувствовала, как он жадно ласкает её руками, он, опустив глаза вниз, слушал её, и ей чудилось, он склоняет покрытую жёсткой шевелюрой голову к ней на грудь, он замирал совсем близко от неё, смыкал веки и зачем-то медленно и осторожно вдыхал, шевелил губами,  и Аня видела – перед его внутренним взором губы его скользят по её волосам. Два дня она трепетала от его  воображаемых ласк и – хотя они были сладостны и давали ей ещё неизведанное наслаждение – горела желанием настоящих. Но он упрямо сдерживался, при этом приходя во всё большее напряжение. Это сводило Аню с ума. Она не должна была так торопиться. Это позволило бы ей подумать хотя бы о чём-нибудь, хотя бы о том, чтобы приехать сюда заранее и заранее всё приготовить.

Она обернулась. Он уже сидел в низком кресле. Это кресло на кухне любила Мила, любили её гости, любили Аня и даже Анина мама. Каждый входивший сюда, немедленно загорался желанием опуститься в него или, сам не замечая, садился машинально. Аню позабавило, что он, ни в чем не походивший на других, сейчас покорился каким-то флюидам, действовавшим на всех без исключения. Она зажгла лампочку под подвесной полкой. Он опять закрыл глаза и откинул голову. Расслабился полностью, как кошка. Ждал, и пространство вокруг заполнилось его ожиданием. Аня отыскала фартук и тряпку, тихо выбралась в комнату.

И иступлённо натирала лапы грифонов и драконовы клыки, тела амуров и цветы, обвившие овал зеркала. Скорее, скорее, скорее, говорила она себе. Но на деле не чувствовала времени. Много лет спустя ей всегда казалось, что в эти минуты за окнами квартиры Милы шумело море.

А тогда она, пожалуй, просто вспоминала, как любила маленькой бывать одной в этой комнате. Пока мама и Мила пили чай, смотрели телевизор или играли в карты. Аня тоже играла, её рыжеволосая кукла с ямочками на щеках дружила и подолгу беседовала с такими же круглощекими, покрытыми патиной пузатыми голыми мальчишками. Амуры были здесь всегда, как только Мила разменяла с первым мужем его пятикомнатную квартиру, прабабушкины часы, вместе с прадедовыми овальным столом и зеркалом, перебрались сюда, очистив для деда новые пространства для клеток с новыми пернатыми. Потом тут появилось множество других вещей, переводы и постоянные подарки мужчин позволяли Миле, в отличие от своей сестры, не только выживать, но и покупать антиквариат, изданные за границей книги и дорогую одежду. Новые детали обстановки, которые приходили в эту комнату, только больше очерчивали её дух. Взрослея, Аня бывала у Милы чаще. Сидела и слушала, как в её устах звучат непонятные, но завораживающие своим ритмом слова Камоэнса или Рильке. Сидела одна при свете лампы, сделанной под ампир, читая, либо отдаваясь своим мыслям, пока Мила работала или говорила по телефону.

“Мила, умница, прелесть”, — шептала Аня, обнаружив, что постель, оставленная в комоде, до сих пор сохранила слабый запах лаванды. Она постлала её, накрыла лежавшим полкой ниже покрывалом взамен старого, которое выбросила к дверям второй комнаты.

Он изменил позу, склонился чуть вперёд, локтями опираясь на колени, свесив обессиленные кисти. Которые воскресли под легкие звуки её шагов. Он мягко выставил пальцы, – уже не в силах смирять себя – и, задержав дыхание, сжал её колено, которым она нарочно толкнула его ладонь. Он не сидел в кресле это время, нет, Анина сумка, что он притащил, была распакована, сладости и фрукты лежали в вазочках, два бокала, посвежевшие от воды, вместе с ними стояли на медном подносе, Аня была довольна. Вино было открыто, он сам нашёл то, что было нужно, сделал всё тихо, ведь Аня не слышала ни одного звука, даже плеска воды. Или плеск воды казался ей шумом моря.

– Я хочу сварить глинтвейн. – Зачем было говорить? Позавчера, когда после Битцы они гуляли почти всю ночь, – Аня опять не смогла остаться у него и слышать враждебный говор цветов, и они опять ушли, только вместе с Джеком – позавчера много раз договорились, что будут готовить глинтвейн, повторяли это и сегодня, покупая, что нужно, на рынке. К тому же на плите стоял ковш из латуни – как он догадался, что Аня и Мила всегда творили глинтвейн именно в нём? Ах, да, она же успела рассказать ему позавчера, в точности описала ручку ковша, второй такой вещи у Милы не было, она не любила повторяющих друг друга предметов.

Почему тогда он не перелил вина? Но, словно угадав её мысли, он поднялся и легко опрокинул вино в ковш, оставив в ней лёгкое сожаление от того, что перестал ласкать её колени и бедра через плотный, чуть колющий покров платья. Аня зажгла газ, он поставил ковш на огонь и стал рядом с ней возле плиты. Аня не любила готовить вместе с кем-то, – честно говоря, даже вместе с Милой – особенно кофе или глинтвейн. Терпеть не могла советов рядом стоящих наблюдателей. Но с ним было лёгко. Он ждал – и Аня могла ждать и не дёргаться из-за мелочей, как это бывало всегда. Он знал точно, когда и сколько нужно добавить гвоздики, Анины колебания были неуместны. Временами он почти погружался лицом в её волосы. Она с изумлением поняла, что он...  нюхает их. Это было страшно смешно.