Весна - [50]

Спирит не испытывал злости. Он был в странном состоянии, похожем на периоды забытья в детстве. Подняв голову, он следил за лучами.

Мощные золотые снопы низвергались с неба. Они пронизывали воздетые к ним, обнажённые, извитые и переплетенные руки дерев, струились по их кряжистым телам, покрытым грубой и твердой корой, искрясь на ней вечно юным светом. Чёрные прогалины – ненасытные рты земли – открылись небу и жадно вбирали в себя воздух. Даже снег, грязный, вязкий, умирающий, он собирался будто не растаять, а возродиться, и блёстками играл со светом, его касались золотые наконечники лучей. Лёгкий ветер шумел меж стволов, и туда-сюда перелетали воробьи.

И странно – это было наяву, это было рядом с дребезжащим городом, это было в самый пустой день в лунной семидневнице Спирита – но он был, как свет. Рвал густые облака насквозь, стремительно падал через сырой весенний воздух. Сливался с плотью дерев и катился вниз, по замирающей от восторга коре. Касался влажных глиняных ртов Земли. Торжествующе танцевал на последнем снегу. И был собой – не уснул, не отключился, не исчез – стоял над оврагом, чуял запах пробудившейся коры, мокрый запах прошлогодней травы, приходящий к нему сквозь тающий снег, запах серых волос. И держал её за руку. И видел свет – сияющий, ясный, чистый, несущий свободу и песни воробьев, яркий, но не ранящий глаз, как сводящий с ума электрический свет слепцов.

Видел – и был этим светом. И держал её за руку. Её пальцы крепко стиснули его кисть.

Каким глупым, каким напрасным был страх. Она почувствовала дрожь в его руке и испугалась снова. Мысли смешались в её голове – припадок, связь с сумасшедшим, где искать помощь в лесу, что скажут другие – и стало жутко, он в конвульсиях будет биться у её ног, она ничем не сможет помочь, ничем никогда не сможет помочь ему, его убивает свет, он живет только ночью. Ей было так тяжело.

Каким глупым, каким напрасным был страх. Эта дрожь, это живое дыхание, которое передавалось ей. Когда воздух сам разводит онемевшие лёгкие и дышишь легко. Видишь и слышишь вместе с ним, как видеть и слышать невозможно. Как поют в восторге воробьи, взлетая с ветвей. Как кривые колонны лучей рисуют узор на влажной земле и снегу. Как клонятся и шепчут деревья. И на их чёрной коре звенит свет.

Их губы соединились сами. Они оба закрыли глаза, не в силах поглотить больше света.

Довольно далеко отсюда, на последнем этаже одной из множества московских серых башен, положив голову на передние лапы, спал косматый белый зверь, во сне мчался и мчался по белой бесконечности, не представляя, что возможно хоть чуть замедлить свой дивный и пьянящий бег.

...

Они возвращались обнявшись. Тела их соприкоснулись – теперь было мало сведённых вместе рук – каждый тесней прижимал к себе другого.

Аня склонила голову на плечо Спирита. Даже закрывала глаза, доверяя ему дорогу. Если держала их открытыми, взгляд лениво скользил вниз-вверх. Окунаясь в весенний день. Отталкиваясь от бетонных плит. Всё вбирая в себя, всё равно отстранённо. Наслаждаясь и не видя. Опустив веки, она находила свои мысли также далеко, расплывчатыми, смутными. Затуманенные образы. Мечтанья. Тихие и светлые. Ей было хорошо. Она склонила голову на плечо Спирита.

Запах русых волос был так близко. Но сегодня, пьяня, он будоражил в Спирите боль. Сколько лет он бежал от дневного света, сколько лет он искал, как уйти от солнца. И дошёл до точки. Погрузился в самый мрак.

И не знал – видел впервые, видел, как откровение, – как весенний свет ложится на жадную кору. Кто сказал ему, что жизнь была серой, а сны волшебны? Неужели ему никогда не было ведомо волшебство яви? Разве не было оно знакомо ему в самом глубоком детстве?

Он вспоминал, живо, словно раздвинув шоры, что поглотили и скрыли от него следы подлинного, озарённого светом, в его собственном прошлом. Вспоминал, как однажды папа вдруг ушёл из дома под вечер, разъярённый и красный, они остались одни, и мама отворачивала от него лицо, прятала слёзы. Как он испугался холодной пустыни, проникшей к ним в дом, и просил маму играть, и она играла “Кукушечку” Баха, которую он так любил. А потом налетел дождь и громко ударил в стёкла, но мама продолжала играть, продолжала играть, несмотря на слёзы, что капали ей с подбородка на платье. А он обнял её колени и говорил, что папа вернётся, потому, что знал – вернётся, знал так, как потом мог знать только во снах. Он задремал у неё на коленях в уверенности, что папа уже идёт назад, ведая, у него самого теперь появится брат. Спирит вспоминал, как спустя несколько месяцев они сидели с папой на диване, рядом с роялем, мама играла уже им двоим, кажется, что-то из Генделя, а он вдруг спросил их о своем брате. Мама смешалась, захлопнула крышку и вышла из комнаты, а папа замер, как замирали ящерицы, которых Спирит впервые увидел летом того года, на своей первой реке, папа замер так и боялся повернуться в его сторону. А он понял, как потом сумел открывать для себя только во снах, что они что-то сделали, чтобы не было брата. Понял, но не судил, потому, что безумно любил их обоих, только жалел не рождённого брата. И ему казалось, – или это было на самом деле – что в притихшей комнате снова звучат аккорды “Кукушечки”, снова в окна стучит дождь, мама играет, и со слезами от неё уходит горе, а он крепко обнимает её колени, и с ними всё равно вместе и папа, который ушёл, и брат, который так не обрёл жизнь, и через них четверых прошла нить, которую не разорвут никакие надо и невозможно, так важные для взрослых. Ведь это совсем не было сном, это было с ним наяву.